Начальная школа не оставила у него никаких ярких или радостных впечатлений. Даже святое и долгожданное для него время — лето — мать умудрялась испортить тем, что отдавала его на срок или два в пионерский лагерь. Самое смешное или грустное в этом было то, что лагерь располагался в родном селе в здании той же начальной школы. И пока Борька с чужими «городскими» ходил в строю по улицам деревни, его дружки носились как угорелые по огородам, купались по семь-восемь раз в речке, играли в «чижа», в «войну» или «казаки-разбойники», веселились во всю силу своей необузданной детской энергии и с сочувствием, как на заключенного, смотрели на него. Борька был готов сгореть со стыда перед односельчанами, бабка Семениха вступалась было за внука, но мать была непреклонна и каждый июнь определяла его в лагерь.

Донимали и сельскохозяйственные работы. Ладно, если бы на них «выгоняли» в учебное время, а то норовили отобрать для этого часть каникул. Он и так выматывался с бабкой и матерью на огороде.

Первое соприкосновение с сельскохозяйственной компанейщиной Борька получил в первом классе, когда они всей школой вышли на сбор кок-сагыза. Что это за культура и как ее выращивать, никто в деревне не знал, но занимала она на другом берегу реки огромные площади. Урожай выглядел в виде созревших и распушившихся одуванчиков. Пух, который, оказывается, должен был пойти на изготовление резины («Даешь стране резиновые покрышки!») уродился в настолько ничтожных количествах, что он весь с нескольких гектаров вместился в небольшой мешочек, прихваченный учительницей.

Несколько лет подряд проводились выходы на уничтожение сусликов — вредных грызунов, уничтожавших якобы чуть ли не весь колхозный урожай. Никто не удосужился, однако, подсчитать, в какой пропорции находилось количество съеденного этими довольно безобидными зверьками зерна с теми потерями, которые были вызваны нарушением агротехники и прочими головотяпствами хлеборобов. Но борьба с сусликами занимала не одну райкомовскую голову. С другой стороны, если учесть, что урожай зерновых еле превышал количество затраченного посевного материала, то и съеденное сусликами представлялось величиной не такой уж и малой. При этом администрация колхоза категорически запрещала колхозникам собирать на полях для себя колоски, которые в огромных количествах, срезанные несовершенными комбайнами, оставались гнить под снегом или запахивались плугом.

Охотникам на сусликов председатель выделял лошадь с повозкой, на которой стояла бочка с водой. Ребята выливали воду в нору суслика и ждали, когда захлебнувшийся вредитель вылезет наружу, чтобы тут же прикончить его палками. Шкурки с убитых зверьков снимали и сдавали в «Заготсырье» по двадцать копеек за штуку. У Борьки эта охота на беззащитных зверьков вызывала отвращение.

Но тяжелее всего давалась уборка картофеля и свеклы. Как правило, к этому времени начинали лить дожди, и черноземное поле превращалось в один большой и крутой замес, из которого не то что корнеплод, а ногу вытащить было невозможно. «Уборщики» представляли собой жалкое зрелище: учительница, словно наседка, застряла на километровой грядке, а вокруг нее сгрудились нахохлившиеся промокшие и прозябшие цыплята.

Все полевые работы лежали на плечах женщин и подростков. Недаром самая популярная частушка на селе была посвящена горемычным вдовам, с утра и до вечера пропадавшим в поле и еле зарабатывавшим один трудодень, на который выдавали по 200 граммов зерна. Прожить на это с двумя-тремя детьми было практически невозможно, если бы не выручал огородик и кое-какая скотинка, на которые власти то и дело угрожающе замахивались и грозились отобрать, отрезать, конфисковать, потому что частная собственность мешала с полной отдачей трудиться в колхозе.

В какой-нибудь праздник или застолье охмелевшая с рюмки самогона женщина с присущим всем русским стоическим отношением к горю звонко запевала:

Из ста двадцати призванных на фронт мужчин вернулись десятка полтора, да и то почти все инвалиды. Основным мужским подспорьем стали подростки, принявшие на себя нагрузку погибших на войне отцов с десяти-двенадцати лет. Вернувшиеся с фронта мужики использовались в основном на плотницких и кровельных работах.

Безотцовщина сидела в каждом доме, выглядывала из каждого темного угла, печально смотрела на мир из каждой пары детских, слишком рано повзрослевших глаз.

Символом бессмысленности и тщетности колхозного труда было ежегодное строительство моста через Красивую Мечу. Каждое половодье мост сносило паводком, и каждое лето мост восстанавливался заново. На строительстве задействовалось почти все мужское население. Как только река входила в свои берега, на речке появлялась бригада плотников с топорами, пилам и неизменной «бабой» — огромным толстенным бревном, приспособленным для забития в дно реки свай. Мужики не торопились со сдачей моста, им был обеспечен постоянный «магарыч» от председателя колхоза, и они размеренно, не торопясь, с перекурами и байками трудились над ним весь май и июнь. Борька часто приходил на речку убедиться, как продвигается строительство моста, и слышал заунывное пение мужиков:

На предпоследнем слоге каждой строки «баба» гулко ударялась о сваю.

Бичом всех женщин на селе был председатель сельсовета Масальский, бывший эсер, но вовремя переметнувшийся на сторону победивших большевиков. Он бессменно выполнял эту должность на протяжении двух десятков лет. На селе всегда не хватало грамотных людей, а когда они появились, и Масальского с должности прогнали, он пристроился в райфо работать налоговым инспектором и стал притеснять налогоплательщиков еще больше, нежели когда он был у власти.

Когда он с замасленным портфелем появлялся в Кунакове, все двери на селе запирались на замки, дети прятались в сарае, а козу или овцу выгоняли в огород. Горе той нерасторопной крестьянке, которая замешкалась и дала ему застать себя в хате! Масальский без приглашения вальяжно рассаживался за столом, клал нога на ногу, доставал из кармана пачку «беломора» или «севера» и, не глядя на хозяйку, еле слышно цедил сквозь прокуренные зубы:

— Ну что, хозяйка, платить налоги собираешься?

— Ой, да откуда же мне, Пал Василич, достать такие деньги? Вот погоди-тко, к осени зарежу барана, продам на рынке…

— Так у тебя и баран есть? Ну-ка глянем, значится он у меня. — Он доставал из портфеля книги, папки, шуршал листами и недовольно продолжал: — Так ты его и не заявила мне. Как же это так получается? Утаила от государства?

— Да что ты, что ты, Пал Васильч, как можно?

— Молчать! — Тут он выдерживал паузу. — Что там у тебя в печке? Мечи на стол.

Обрадованная хозяйка суетилась и складывала на стол скудную еду, которую она приготовила на ужин своим ребятишкам. Они уже выглядывали из-за занавески и голодными глазами наблюдали, как Масальский брезгливо тыкал вилкой в картошку и руками доставал из миски квашеную капусту.

— А что ж ты мне все сухомятку предлагаешь? — недовольно спрашивала власть.

— Так водочки-то у меня нет, сам знаешь…

— Давай свою табуретовку. Давай, давай, не бойся. Так и быть уж, я никому не скажу, — миролюбиво приговаривал председатель.

Спрятавшиеся в глубоких глазницах зрачки жадно и хищно блестели при виде початой бутылки самогона, припасенной хозяйкой для какой-нибудь нужды. Принципиальный борец с самогоноварением до поры до времени складывал свои принципы в портфель.

— Лет-то тебе сколько? — благодушно спрашивал Павел Васильевич, закончив трапезу и ковыряясь в зубах.