Нагрянула первая — зимняя — сессия, на которой следовало подтвердить высокое звание студента переводческого факультета иняза, и Борис с утра до вечера занимался фонетикой, грамматикой, пропадал в читальных залах, бегал на консультации. Он одновременно с Сережкой сдал последний экзамен, и они на радостях решили отметить это событие торжественным обедом-ужином.

В этот день, как и в другие, они шли по графику двухразового питания: заставив пролежать себя в постели аж до полудня (занятия в институте начинались после обеда), они перед экзаменом «позавтракали» в пельменной, чтобы потом оставить на вечернюю трапезу целых шестьдесят копеек! Нужно было с наибольшей отдачей для голодных желудков распорядиться выделенным на сутки рублем. Опыт подтвердил, что лучше дважды наесться досыта, чем при трехразовом питании оставаться полуголодным.

По пути Борис и Сергей зашли в магазин и в складчину разорились на бутылку водки и полкилограмма «отдельной». Придя к себе в комнату, они тут же приняли по полстакана «московской», закусили любительской и тут же от тепла, сытости и полного освобождения от предэкзаменационного стресса сомлели и повалились на кровати. Когда состоявшийся же студент и сосед по «нарам» Генка Гуляев вернулся с экзамена в общежитие, то обнаружил, что дверь комнаты заперта изнутри. Он постучал раз, два, но никто на стук не отреагировал. Тогда он замолотил по двери сильнее, но в ответ лишь раздавался мощный храп двух состоявшихся студенческих носоглоток. Он долго стучал, кричал, просил и взывал к совести, но результат был тот же. Тогда он решился на крайнюю меру и сходил к тете Варе за резервным ключом. Тетя Варя при виде двух богатырей укоризненно покачала головой, но будить их не стала, оставив за собой возможность устроить им разнос на следующее утро. Разнос был устроен по всем правилам жанра, тетя Варя обещала написать письмо и пожаловаться родителям, но делать этого по доброте своей не стала.

Так трое друзей встретили известный на Западе студенческий праздник Валентина, о существовании которого они тогда и не подозревали.

Столичная и институтская жизнь постепенно затягивала в свой кипучий водоворот Бориса. Он пообвыкся, пообтерся и напропалую ушел с головой в художественную самодеятельность, занятия плаванием и бегом на коньках. Афиши театров приглашали на новые спектакли, на площади Маяковского заработал «Современник», молодежь толпами валила в лекторий Политехнического музея на Рождественского, Вознесенского, Евтушенко и Окуджаву, радио и газеты каждый день приносили сообщение о победах в космосе, на улицах Москвы в розлив продавали шампанское, в магазинах свободно лежали икра, балыки, миноги и копченые угри, Никита Хрущев провозгласил курс на достижение уже через двадцать лет вожделенного коммунистического рая, и вся страна побежала догонять Америку.

Наступили знаменитые шестидесятые годы. Казалось, светлое и беззаботное будущее безмятежно улыбалось всем, и люди, в первую очередь студенчество, ринулись ему навстречу.

Ничего, что не хватает денег на приличную еду и одежду. Надо только преодолеть поставленный перед собой барьер знаний, и интересная, полноценная, наполненная свершениями жизнь будет обеспечена. Страна предоставила им возможность учиться, и они не останутся у нее в долгу!

Между тем первая юношеская любовь Бориса не выдержала первого испытания разлукой. Он регулярно переписывался с Надей, но с каждым днем все сильнее ощущал, что их связь становилась для него обременительной. Он пытался гнать от себя мысль о том, что дело неминуемо идет к расставанию, но она навязчиво преследовала его, как только он оставался наедине с самим собой. Столичная жизнь все дальше уводила его от первого восторженного чувства к Наде, пока, наконец, в один прекрасный день их отношения не прервались окончательно. Они встретились в деревне во время первых летних каникул и обнаружили, что в их отношениях исчезла былая непосредственность. Они как бы снова посмотрели друг на друга со стороны и увидели, что стали чужими. При этом ни у него, ни у нее никаких других привязанностей за прошедший год не появилось.

Возвратившись в Москву, он почувствовал огромное облегчение от произошедшего в последний день каникул объяснения. Он больше никогда не видел Надю; не писал ей и надолго забыл о ее существовании. Жизнь резвым скакуном мчала его вперед, не оставляя времени на раздумья, сожаления, воспоминания.

…В «голубом» зале Борис как-то познакомился с одним парнем, студентом пединститута имени Ленина, и тот пригласил его к себе домой на вечеринку. Лебедев — так звали будущего педагога — жил вместе со своей теткой, профессором того же института, поддерживавшей какие-то связи с английскими учебными заведениями. Лебедев был страшным лентяем и типичным прожигателем жизни, которого давно бы выперли за неуспеваемость из института, если бы не сильная рука тетушки. Его интересовал только английский язык, поскольку он давал ему возможность «клеиться» к иностранцам и покупать у них пластинки с записями Пресли, Синатры и прочих популярных на Западе певцов.

Впрочем, о том, что из себя представлял новый знакомый, Борис поймет попозже, а пока он с энтузиазмом принял первое в своей жизни приглашение в московскую квартиру и без опозданий явился по адресу с оттопыренным от бутылки вина карманом.

Квартира поразила Бориса высокими лепными потолками, блестящей мебелью и развешанными по стенам картинами. Лебедев, уже облысевший к двадцати годам блондин, встретил его с распростертыми объятиями и провел в комнату, где уже было несколько гостей. Среди них бросились в глаза развязная девица в мини-юбке и какой-то хлыщ при ней, одетый явно не по-нашему. Посредине комнаты был накрыт фуршет — первый фуршет в жизни Бориса! В углу стояло пианино, за которым длинный и нескладный молодой человек наигрывал буги-вуги и упоенно, словно кот после съеденной сметаны, завывал нечто английское и очень буржуазное.

— Что будем пить? — Лебедев подвел Бориса к столу. — Вот виски, вот джин, а это — молочный ликер.

— Не знаю, может, попробовать виски? — неуверенно произнес он.

— Нет проблем. Держи стакан. Вот так. Содовой добавить?

Борис видел фильм с участием Богарта Хэмфри, в котором герой употреблял виски исключительно в чистом виде. Так должны были пить настоящие мужчины.

— Нет, давай «стрэйт».

— Вот это по-нашему! — К столу подошел пианист, он тоже налил себе виски и протянул руку: — Соколов. Владимир Соколов.

— Борис Зайцев.

— Очень приятно. Я гляжу, у нас тут собралась вся российская фауна. Из каких краев?

— Из иняза. А ты?

— Я обретаюсь тут вместе с Лебедевым. Ну будь здоров.

Соколов ловко опрокинул в рот содержимое стакана, взял с тарелки бутерброд с ветчиной и поспешил опять к пианино. Хозяин с джином в руке подошел к Соколову и стал мурлыкать вместе с ним, задрав ослиную «морду лица» к потолку. Теперь это было похоже на хор бременских музыкантов или, если закрыть глаза, сборище котов в мартовскую оттепель. Девица в мини-юбке задрыгала в такт ножкой на высоченной «платформе», а ее кавалер плотоядно улыбался и благосклонно наблюдал за всем происходящим, словно французский танцмейстер на первой ассамблее Петра Первого.

В проеме двери появилась позднего бальзаковского возраста дама в черном, с длинной дымящейся сигаретой в руке. Ее томный взгляд слишком красноречиво свидетельствовал о неудовлетворенной молодости и бессонных ночах, и потому ее слова самым наглым образом диссонировали с тем слащаво-приветливым тоном, с которым она проворковала свое приветствие:

— Мальчики! Ну как вы тут устроились?

Лебедев с Соколовым продолжали завывать какой-то невероятный блюз «водосточных труб» и не обращали на даму никакого внимания. Впрочем, и сама дама под мальчиками подразумевала, вероятно, только одного из всех присутствующих. Она врубелевской павой подплыла к одетому во все иностранное и, небрежно артикулируя слова, с нарочитым американским прононсом обратилась к нему по-английски: