В первый раз по пути в университет вышел Жидикин за проходную, остановился на шумном перекрестке в ожидании такси и оглянулся беспомощно на старое здание больницы, с подтеками по стенам, облупленным фронтоном. И показалось, что сам он относится к той же эпохе.
Лето 1954 года выдалось тяжелым. Жидикин за весну подтянул все «хвосты», сдал экзамены за десятый класс. Списавшись с сельсоветом, собрал документы для поступления в университет. Оставалось получить медицинское разрешение.
Врачебная комиссия ЛГУ заседала на втором этаже, в физкультурном зале. Провожали Петра друзья, а также Надя и врач Наталья Ивановна Моисеева. На этаж абитуриента внесли, дальше он пошел сам. Волнение, вдобавок простуда сказались — держался Жидикин на туторах неуверенно. Попросили пройтись — запнулся. Врачи не решались взять ответственность.
— Здоровые не выдерживают, через семестр-другой их отчисляют за неуспеваемость. А тут без ног… Шесть лекционных часов ежедневно с поврежденным позвоночником…
— Выдержит! — не уступала Моисеева. — Заявляю как медик. Могу засвидетельствовать письменно.
— Ах, коллега! Не вам объяснять его болезнь. Малейшее осложнение, необратимый воспалительный процесс…
— Не справку для поступления даете — путевку на всю оставшуюся жизнь! — начала терять самообладание Моисеева.
— С ним должен быть кто-то рядом. Тогда еще можно закрыть глаза.
— Я готова на это! — отозвалась молчавшая Толстикова. — Учусь на геологическом, третий курс…
К экзаменам Жидикина допустили, а Надя уехала на практику. Отложить не могла и не находила себе места. Забежала к Петру попрощаться, он сидел в садике на старой своей скамейке.
— Не хмурься. За меня зря тревожишься. Не подведу. Камней красивых привези.
— «Камней»!.. Горная порода, минералы — так у геологов это называется.
— Точно. Геология — наука о составе, движении земной коры и размещении в ней полезных ископаемых. Большинство прикладных и теоретических проблем ее связано с верхней частью земной коры, доступной непосредственному наблюдателю…
— Э-э, не стыдно зубрить? — И Надя улыбнулась.
— Такой ты мне очень нравишься. Очень…
По письмам Жидикина знала Надя в подробностях, как продвигаются экзамены. Наконец получила долгожданное:
«Поздравь! Вчера зачитали приказ о зачислении на первый курс. Я — студент матмеха. Студент! Сам еще не свыкся. Просыпаюсь и лихорадочно убеждаюсь, что это не сон вовсе, а реальность.
Дни тянутся медленно — нет тебя. Скучаю. Только теперь понял, как ты мне дорога…»
И постскриптум: «Забыл: дали место в общежитии по проспекту Добролюбова. Близко от твоего дома. Здесь ты родилась, бегала в школу, играла в классики…»
Из больницы Жидикин выписался, как только возвратилась Надя из экспедиции. В городе властвовал октябрь. Солнце в полдень еще пригревало, дни стояли сухие, безветренные. В прозрачной синеве синего чистого воздуха сияли золотые купола, багрянцем пылали деревья.
Петру по случаю отъезда купили костюм. Он примерил его, радуясь, что как раз по росту, в плечах неширок. Никто и не заметил в суете, что костюм на три размера больше.
Провожали Жидикина как родного. Не только в палате, но и на отделении поднялась суета. Сестры, а особенно нянечки, кто постарше, всплакнули, целовали Петра на прощание, желали добра и просили не забывать, не помнить худое. Их грусть была понятна: за столько лет привыкли к нему, полюбили за незлобивый характер. Выписка отодвинула житейские неурядицы, заставила забыть о них, люди говорили только хорошее, сами стали добрее и не представляли установившийся быт без отъезжающего. На первых порах так и получится — распрямив спину, нет-нет да и вздохнет уборщица или няня: «А вот Петя сказал бы…» И больным в палате будет не хватать его голоса, света тусклой лампы по ночам, которая прежде и раздражала. Такова суть бытия, истинную цену человеческих отношений мы познаем лишь на расстоянии.
Петр благодарил всех искренне, но сквозила растерянность. Надя догадывалась: его пугала неизвестность.
Предчувствие Жидикина не обмануло. В новой для него жизни он не мог обойтись без посторонней помощи. Утром надо было одеться, умыться, позавтракать, а Петр оказывался не в состоянии сделать что-либо, был как ребенок, не научившийся за собой ухаживать. Только заботы у него сложнее, какие и взрослый не сразу осилит. Надеть туторы со всеми предосторожностями, чтобы не натереть тело за день до крови, где подложить марлю, где забинтовать, — для этого требовалось два часа. Пройти по коридору, спуститься вниз и ловить на улице такси, — другой вид транспорта неприемлем. В автобус или трамвай без подмоги двух крепких мужчин Петру не забраться.
На первых порах Наде охотно помогали соседи Петра по общежитию, парни и девушки с биологического, аспирант Сергей Преображенский. Молодые, полные сил, они предложили свои услуги, заявив, что для них подобное не составит труда. Главное, мол, в студенческой жизни — взаимовыручка. Так-то оно так, только через месяц пыл многих поугас. Осталась Надя одна, забегал еще Преображенский, когда выпадали свободные часы.
В шесть утра Толстикова стучалась в комнату, — к восьми Жидикин должен быть одет, побрит. Потом они спускались по лестнице на улицу. Петр ожидал на скамейке, а Надя бежала на стоянку такси. Одевалась Надя скромно, не каждый шофер соглашался брать такого пассажира — чаевых не жди.
Как ни старалась Надя бинтовать ноги без единой складочки, как ни подкладывала чистые тряпицы, но все равно натирал Петр туторами бедра, ребра, кровоточили раны на пояснице. Нужно было их промывать, накладывать повязки — не то жди воспаления. Как все успеть и не выйти из себя, если в общежитии на Толстикову смотрят косо, соседи Петра по комнате возмущаются: в лазарет помещение превратила, покоя нет. А дома Анна Васильевна донимает пуще прежнего.
— Не позорь! — уговаривала, узнав, что дочь опять была у Жидикина. — К мужику девке ходить… Стыд-то какой!
И бегала следом по улице, поджидала в общежитии. Вахтеры, чтобы избежать ссор, не пускали Надю. Указали как-то на порог, вышла, а слезы свет застят. Поплакала и побрела вдоль забора как побитая. У ворот с другой стороны дома остановилась — увидела под железной дверью дыру. Другого не оставалось, ужом проползла под воротами, отряхнулась и шмыгнула в подъезд.
Несмотря на все старания, Петр Жидикин к концу недели выбивался из сил. Он так выматывал себя, что поднималась температура, иной раз доходила до сорока. Но на лекции ездил. Ко всему открылись раны, залечить их не удавалось, натирал за день снова. За субботу и воскресенье (благо суббота отводилась на военную подготовку студентов, а Петр имел освобождение) удавалось несколько поправить здоровье и вернуть силы. Но наступал понедельник — горести возвращались.
Ко всему, оба соседа Жидикина по комнате стали не только возмущаться хождениями Нади, но потребовали положить им конец. Общежитие у них, говорили, а не дом свиданий. Обстановка накалялась, Петр нервничал и мог сорваться, сотворить глупость. До скандала не дошло, Жидикин просто надломился, впал в апатию.
Надо было спешно что-то предпринять. Собрались товарищи, пришли врач Моисеева, медсестра Лебедева, что насторожило Надю. Обвинения посыпались на голову Толстиковой: это она подбила Жидикина, она убедила своей напористостью персонал больницы.
— С самого начала было ясно, что не выдержит Петя, — говорила Лебедева. — С его ранением постельный режим нужен, уход постоянный…
— В общежитии он оставаться не может…
— Людей понять надо! Им отдыхать, а Петя рано встает. Примите во внимание запахи лекарств, процедуры.
Нетрудно догадаться, что сговорились.
— Все-таки учиться надо, — отозвалась молчавшая Моисеева. Прежней убежденности в ее голосе не чувствовалось.
— Петю переведем в дом инвалидов.
Надя растерялась, услышав такое. Точнее, испугалась, словно это ей, а не Жидикину вынесен приговор. Прижав кулаки к груди, встала впереди Петра, заслонила его собой, готовая на все. Собравшиеся отводили глаза. Ожидала услышать поддержку и не находила. Заранее все обговорили и спланировали! Обида жгла сердце: решили за ее спиной, даже совета не спросили, предали по сути. Горько было осознавать: отступились товарищи, единомышленники. Пусть мать, другие не понимают, но они… Не подумали — за годы, что она знает Петра, может, прикипела к нему сердцем, ей известно хорошее и плохое. Как может быть известно только любящей женщине.
