Однако сейчас возле нее были только эти двое — Рекин и Уид, все помыслы которых были связаны с темными силами. Да и сам мех Хенбейн отливал странным светом, похожим на свет, исходящий от туч после ливня, когда солнце тщетно пытается пробиться сквозь их толщу. Она повернулась — и темнота окружила ее, словно вот-вот должна была разразиться гроза.

Однако преданному Уйду Хенбейн сейчас представлялась вполне безобидной. Чуть приподнявшись на задних лапах, Хенбейн оглядела склоны Аффингтонской Долины. Придя к выводу, что беглецам наверняка удалось скрыться, она сказала:

— Думаю, мы вскоре изловим этого Триффана. Ему некуда податься. Он будет для нас хорошей добычей; через него нам, возможно, удастся быстрее добиться от Босвелла покаяния, и тогда Слово восторжествует повсюду. А теперь, — сказала она, резко меняя тон, — прошу помолчать! Я желаю писать о Слове.

Уид с улыбкой отошел в сторону. Рекин почтительно замер.

Какое-то время Хенбейн в упор смотрела на Камень. Ее взгляд и сама ее поза говорили о том, что она не испытывает ни малейшего страха. Затем Хенбейн резко рассмеялась и одним ударом мощных когтей перечеркнула все написанное Триффаном. С внезапно вспыхнувшей яростью, с налитыми кровью глазами она снова и снова зачеркивала надпись, пока от нее не осталось и следа.

После этого она еще раз с вызовом взглянула на Камень и принялась писать сама:

Где бы ни стоял Камень — выше его Слово,

Как бы ни был силен Камень — сильнее его Слово,

Камень — пустой сон, Слово — последняя истина.

Слово — это «есть»,

Камень — это «было».

И потом добавила последнюю строку:

Так написала Хенбейн.

— И да будет благословенно Слово! — воскликнула она.

— Да будет благословенно! — поспешно повторили оба ее спутника.

Однако Рекина все это явно раздражало. Да, он был фанатично предан Слову, однако Слову, воплощенному в действие, а не в ритуалы. В этих придуманных Хенбейн ритуалах было нечто дикое, необузданное и ничего общего не имело с теми молитвами, которые он привычно повторял на рассвете и на закате дня. А все эти повешения за нос, стоны, плач, дикие крики, окровавленные когти?! Неуправляемо, не по-деловому, не по-военному! Можно было бы спокойно обойтись и без этих крайностей. Уид же придерживался иного мнения. Сейчас он наблюдал за Хенбейн, как делал это уже многие годы, и заново поражался сокрушительной силе ее энергии, которая увлекла грайков на юг и привела к почти полному уничтожению когда-то господствовавшей повсюду веры в Камень. Из Семи Систем пока оставались нетронутыми всего две. Одна — Шибод, которой вояки вроде Рекина не придавали особого значения, решив сначала покончить с более обширными поселениями, а другая — Данктон, хорошо известная своими древними традициями. Ходили слухи, будто там обитают те, кто более всего предан Камню, избранные Камнем для восстановления и спасения веры. Хенбейн решила оставить ее напоследок из чисто практических соображений. Дело в том, что подобраться к Данктону было чрезвычайно трудно: с трех сторон его защищала Темза, с четвертой — кликуши-совы, по этому пути они совершали свои перелеты с юга на север. К тому же Данктон был самой восточной из Семи Систем, и до последнего времени, пока не были взяты Эйвбери и Священные Норы, Рекин считал, что силы грайков слишком рассредоточены, чтобы затевать еще один дальний поход.

После Данктона, собственно, завоевывать было почти нечего. Дальше располагался пустынный край Вен, который для грайков представлял интерес лишь постольку, поскольку где-то в самом его сердце скрылся Данбар — тот, кто когда-то, в незапамятные времена, оказал поддержку Сцирпасу. А немногочисленные обитатели, темные, оторванные от остального мира, да, возможно, кое-какие сохранившиеся легенды? Современных грайков это мало привлекало. Тем более что теперь Вен был заселен двуногими и для кротов уже неперспективен. Потомки же Данбара — даже если таковые у него были, — должно быть, давно поумирали или разбрелись по свету.

Между тем Уид смотрел на погруженную в задумчивость Хенбейн, упиваясь своей близостью к той, перед которой трепетали сотни и тысячи. Да, ему было чем гордиться: она обладала такой энергией и силой воли, какая ему и не снилась. И, хотя Уид был уверен, что способен, если понадобится, выдержать ее взгляд, он твердо знал, что должен во что бы то ни стало скрывать страх, который временами охватывал его в присутствии Хенбейн. От ее беспощадности у него иногда захватывало дух: в один прекрасный день она могла лишить жизни и его, Уида, с той же легкостью, с какой поступала со многими, если они, как ей казалось, нанесли ей вольную или невольную обиду.

С той поры, когда они пришли на юг, огромные камни почему-то странным образом притягивали Хенбейн. Он же в их присутствии чувствовал себя подавленным; при одном воспоминании о голосе Поющего Аффингтонского Камня у него начинали стучать зубы, и он только и думал о том, как бы ветер не задул снова. На Рекина же звук не произвел особого впечатления. Да что с него взять: он ведь вояка — никакого воображения! Ничего, дни сражений подходят к концу, и скоро Рекин обнаружит, что влияние его на Хенбейн идет на убыль, поскольку он перестанет быть ей необходим. Несомненно, гак должно случиться.

Пока же главной заботой Уида было увлечение Хенбейн этими Камнями. Через своих тайных агентов он уже переслал сообщение об этом на север. Самому Руну, внушающему страх, неуязвимому Руну, тому, кто являлся истинным хозяином Уида.

Сейчас в присутствии Камня Хенбейн показалась Уйду странно притихшей, мелькнуло в ней что-то… что-то такое… Да нет, не может того быть. Не может сияние Камня проникнуть в сердце такого извращенного, порочного, злого существа, как Хенбейн! Уид не мог разгадать природу странного искаженного света, сверкнувшего на миг в глазах Хенбейн. Именно это и вызвало его беспокойство; это и заставило его слать рапорты и подумывать о том, не пора ли убедить Хенбейн вернуться на север. Теперь, после поимки Босвелла, их больше ничто не удерживало в этих местах. Оставалось только отправить Босвелла к Руну, захватить Данктон да послать наиболее неуправляемую часть воинства Рекина в отдаленный Шибод.

Хенбейн пошевелилась, взглянула на Камень, еще раз коснулась своей надписи и со странным прерывистым вздохом, напоминавшим любовный стон, снова застыла в неподвижном созерцании.

Уид не отрывал он нее глаз. Он хотел ее, как и многие другие, однако надеялся, что она никогда не догадается об этом. Ему доставляло горькое удовольствие выбирать для нее партнеров, ловить потаенные взгляды, которые она бросала, ласково привечая очередного избранника. (Уид прекрасно изучил ее вкусы. Даже назначил специального агента, которому поручено было выискивать таких — молодых, мощных, еще не познавших любовных утех, но главное — свеженьких и чистеньких.) Он слушал их первые робкие слова, обращенные к Хенбейн, когда та постепенно порабощала очередную жертву, осыпая лестью, разжигая чувственность, не переставая исподволь шарить жадным взглядом по его телу. Тем самым взглядом, которым смотрел сейчас на нее сам Уид!

После этого она на некоторое время будто полностью теряла интерес к новому фавориту, заставляя его испытывать муки сомнений (что является таким незаменимым приемом, чтобы распалить страсть), и с головой погружалась в дела стратегической важности, а затем снова обращалась к утолению собственных, менее значимых, но не менее настойчивых желаний.

Уйду не раз случалось наблюдать этих жаждущих, ожидающих ее благосклонности юнцов, однако он не завидовал им. Наступал их час и вскоре проходил, и изверженное ими семя гибло в бесплодной пустыне чрева Хенбейн: так было, и так, очевидно, будет всегда. Да, она была прекрасна, но в материнстве судьба отказала ей.

Сводник Уид смотрел на фаворитов Хенбейн с жалостью: впоследствии она передавала их элдрен, старшим надсмотрщицам — в большинстве своем это были безобразные, высохшие старухи. Затем молодых кротов убивали. Обычно это была изощренно-жестокая казнь. Хенбейн любила тайком из какого-нибудь тайного укромного места наблюдать за тем, как это происходило: похоже, само наказание служило для нее еще одним способом удовлетворения похотливых желаний.