Против Мандрейка то и дело устраивались заговоры, которые стали особенно частыми после убийства потомства Ребекки, потрясшего, как на то и надеялся Рун, многих кротов. Рун довольно облизывал губы, когда очередной боевик (ни один из которых не решился бы действовать без его поддержки и одобрения), набравшись храбрости, открывал ему свой жалкий план свержения всесильного Мандрейка.

— Нам кажется, пусть речь идет всего только об ощущении, что в нашей системе не все ладно...

— Что вам сказать... Пока Мандрейк здоров и силен, нам волноваться не о чем...— лицемерно отвечал Рун этим потенциальным бунтарям, после чего те моментально отступали, а потом бормотали где-то за углом: «И чего это Рун ему так предан?» или «Слишком уж он скромен, этот Рун, — собственной силы не чувствует...»

Впрочем, начнись бунт (а Рун очень на это рассчитывал), он был бы его подлинным руководителем и вдохновителем. Слыша изрыгаемые Мандрейком проклятия в адрес Крота Камня, Рун понял, что его путь к власти будет пролегать через туннели Древней Системы.

Итак, над системой продолжали сгущаться черные тучи, зима же все суровела и суровела. Первый снег выпал на второй неделе января после двух особенно холодных дней. Он вскоре сошел, но небо оставалось таким же хмурым и серым, а лес совершенно пустынным, — по небу бродили разве что злые ветры. На третьей неделе января стужа усилилась, а затем Данктон укрылся наконец снежным покровом, безмолвная белизна которого скрыла под собой унылую сумеречность голого леса.

Ветер наметал снег на стволы деревьев, отчего некоторые из них (в основном, это были дубы с морщинистой грубой корой) казались еще выше и призрачней. Ежевика, сохраняющая свои листья и зимой, утонула в снегу, зато сухие папоротники, до последнего времени сливавшиеся с опавшей листвой, теперь были видны издалека.

В холодном, слепящем своей белизной лесу стояла полнейшая тишина, изредка прерываемая треском ветвей, не выдержавших тяжести налипшего на них снега.

Мрачная тень Мандрейка упала не на все норы системы. В иных, таких как туннели Ру или Келью, было куда светлее, ибо там подрастали маленькие кротята. Четверка детишек Ру отличалась крайней живостью. К третьей неделе января они уже стали на удивление самостоятельными и сообразительными и проводили все свое время в оживленной болтовне и постоянной возне, которая немало утомляла Ру.

В норе Келью было тише, и не только потому, что там рос всего один кротыш, но и потому, что он был менее развит, чем прочие дети Ру.

Комфри рос худосочным и нервным и то и дело искал защиты у Ребекки и Келью или даже у обеих кротих разом. К тому времени, как выпал снег, он заговорил, но выходило это у него коряво и маловразумительно. Он старался изо всех сил, но от этого говорил еще хуже — постоянно запинаясь и забывая, что же именно он хотел сказать.

— Р-р-ребек-к-ка? Я... я...— он замолкал, глядя куда-то в сторону, а Ребекке оставалось только гадать, что он собирался ей сообщить.

После того как Меккинс привел Ребекку в нору Келью, он задержался там всего на два дня — ровно столько времени ушло у него на то, чтобы убедиться в реальности благотворной перемены, происшедшей с Ребеккой после Самой Долгой Ночи (о причинах этой перемены он не пытался и гадать). После этого он оставил кротих и Комфри и отправился в свою нору — в январе самцы с большой неохотой покидают свои туннели, ибо в эту пору самками уже овладевает беспокойство, связанное с новым сезоном брачевания, самцы же начинают задумываться о расширении своих территорий.

Когда земля покрылась толстым слоем снега, в норе находились только Ребекка, Келью и Комфри.

— Куда делась з-земля? — удивился он, впервые увидев снег. — Откуда это? Что это? С-сколько времени оно будет здесь лежать?

Он все еще испытывал затруднения в речи, однако это не мешало ему засыпать своих нянек массой вопросов, на многие из которых не могли ответить ни Ребекка ни Келью. Ребекка, вспомнив свою собственную детскую любознательность, никогда не отмахивалась от всех его «отчего» да «почему», довольная Келью спокойно сидела в сторонке, прислушиваясь к тоненькому голоску Комфри и радостному смеху Ребекки. Сам Комфри редко улыбался и никогда не смеялся, однако изумление, вызывавшееся в нем миром, от этого не становилось меньше. Когда Ребекка покидала нору, он усаживался возле входа и терпеливо ждал ее возвращения, озабоченно наморщив узкий лобик. На Келью же в таких случаях он попросту не обращал никакого внимания.

Когда выпал снег и самцы стали более агрессивными, Рун начал прикидывать, как именно он совершит давно задуманный им переворот. Эта пора подходила для бунта почти идеально, поскольку предшествовавшая сезону брачевания раздражительность самцов как нельзя лучше соответствовала его целям. Однако действовать следовало предельно осторожно и скрытно.

Он понял, что дождался своего часа, во время разговора с Мандрейком, скорее походившем на монолог последнего. Из него Рун заключил, что Мандрейк тронулся умом окончательно.

— Рун, тебе доводилось встречаться с Кротом Камня? — проревел Мандрейк так, что рев этот был слышен во всем Бэрроу-Вэйле. — Ну?

— Мне? Признаться, нет...— осторожно ответил Рун.

Мандрейк победно усмехнулся:

— А вот я его видел... Ты можешь себе это представить?

Рун ошарашенно уставился на него, боясь сказать что-нибудь не то.

— Поговорив с ним, — добавил Мандрейк, — я понял, что он хочет причинить вред нашей системе, и сказал, что убью его. — Черные глаза Мандрейка блеснули безумным пламенем. — Да-да, так и сказал — убью. Я его действительно убью.

Последовала длительная пауза.

— Такое под силу только вам, — тихо вымолвил Рун, все еще не веря тому, что его ожидания в скором времени смогут исполниться, ведь он хотел именно этого — заманить Мандрейка в туннели Древней Системы, с тем чтобы тот остался в них навеки.

Его слова неожиданно разъярили Мандрейка — ему было ведомо и без Руна, что он может и чего он не может. В самом деле, кто такой этот Рун? Вечно сует свое вытянутое рыльце не в свое дело. А может быть, именно он и посоветовал Кроту Камня похитить Сару и Ребекку? На"такую гадость способен только он. Скользкая, увертливая тварь. Маленький подлый лицемер. Мандрейк повернулся к Руну — сейчас он ему покажет, кто здесь главный! — занес тяжелую лапу над головой и... и увидел, что Руна рядом с ним уже нет. Его и след простыл, а на том месте, где он только что сидел, сгущалась тьма, кружили тени. Рун словно растворился в воздухе, оставив темный страшный след... Мандрейк неожиданно почувствовал, что ему уже не хочется убивать других кротов, его душой овладела печаль — он вновь предался грезам, терзаясь полнейшим своим одиночеством.

Он знал, что Крот Камня ждет его, знал, что должен отправиться в Древнюю Систему к Камню, где летней ночью звучал тот голос, где погиб старый крот, который не только не сопротивлялся, но и не испытывал никакого страха. Как его там? Короче, этот дряхлый старик... Помнишь, еще до Сары и Ребекки? Он был совсем еще ребенком и потому ничего не помнил — коготки мягкие, такие же как у маленькой Ребекки, когда она только-только родилась, правда, бурана тогда уже не было... Зато теперь выпал снег.

— Разве они знают, что такое настоящий холод? Это известно лишь кротам Шибода. Отведи их на вершину Кумойра, они вмиг все перемерзнут. То-то Гелерту будет радость... Как там У-Рох говаривала? «Crai by mryd rhag lledfryd heno» [Crai fy mryd rhag lledfryd heno — Тоскует мой ум, унынье мучает меня сегодня.../Матюшина И. Г.: Становление древневаллийской лирики/]. Вечно-то эта старая карга тосковала о чем-то... И они еще будут говорить, что здесь, в Данктоне, холодный снег? Они не изведали льдов Кастелл-и-Гвинт...

Мандрейк расхаживал по своей темной норе, ему мерещились вихри темного бурана, туманную пелену которого он безуспешно пытался пронизать мысленным взором... Нет, нет,— все это не имело смысла, его смогла расслышать только Сара. Ведь он пытался тогда выговорить это, но его не пустили собственное тело и вихрившийся мрак. Да, да, но она все-таки расслышала его крик... О, Сара, Сара... Ты услышала мой голос, доносившийся из-под ледяных глыб Шибода... Я это помню... Или это была Ребекка? Да — Ребекка... Он был тогда с нею... Она... услышала его! Услышала!