Унылая одинокая весна сменилась ранним исполненным радости летом. В апреле Сара принесла потомство, и у Ребекки появился веский повод для того, чтобы покинуть родную нору и поселиться в собственных туннелях. Она стала подумывать о том, чтобы вообще уйти из Бэрроу-Вэйла и тем самым избавиться от опеки Мандрейка. Правда, в последний момент настроение ее круто переменилось. Возможно, она чувствовала, что за его подчеркнутой враждебностью скрываются нежные чувства, глубиною которых определялась резкость его нападок.

Конечно же, ей было приятно, когда в конце апреля он отвел ее в сторонку и сказал: — Пришло время оставить родную нору, Ребекка. Но смотри — не уходи слишком далеко, я буду присматривать за тобой. Я покажу тебе одну нору, которая находится неподалеку...

Ребекка весьма удивилась тому обстоятельству, что нора, о которой шла речь, оказалась пустой; много позже она узнала о том, что Мандрейк просто-напросто изгнал ее обитательницу, носившую имя Ру, пригрозив ей смертью. В апреле она об этом не подозревала, и забота Мандрейка тронула ее до глубины души. Она с удовольствием заняла предложенную нору и стала с нетерпением ждать лета. Ребекка очистила все ходы и туннели своего нового дома и натащила в нору пахучих трав и листьев. Она открыла два новых входа; из одного можно было любоваться утренним, из другого — вечерним, предзакатным светилом.

Она настолько увлеклась этими делами, что совершенно забыла о Саре и вспомнила о ней только в начале лета, когда ее детеныши стали разбредаться кто куда. Мать и дочь вновь стали друзьями. Они разговаривали о цветах и деревьях, Сара рассказывала ей об обычаях землероек и полевок, смеясь над их драками и проказами. Она стращала Ребекку лисами и совами.

Весенние цветы, покрывавшие землю толстым ковром, исчезли с появлением первой листвы, в тени которой могли расти только куда менее привлекательные растения, боявшиеся солнечного света. День ото дня Ребекка становилась все смелее и смелее, пока наконец она не отправилась в поисках цветов на край луга. Помимо прочего, она побывала и в двух достаточно открытых местах, находившихся неподалеку от Болотного Края, если бы не запах сырости, который показался ей странным и неприятным. Его источали мох и грибы, обильная поросль которых покрывала стволы двух поваленных трухлявых деревьев и тяжелый сырой валежник.

Впрочем, подобные походы за цветами перемежались с длительными периодами относительного бездействия, когда она целыми днями неподвижно сидела возле входа в свою нору, присматриваясь и прислушиваясь к лесу. Летние звуки были лишены исступленности, присущей звукам весенним, однако превосходили их богатством и полнотою. Возле одного из входов в ее туннель росла пара молодых дубков, окруженных зарослями ежевики и котовника. Именно в этом месте пара соловьев устроила гнездышко, в котором и подрастали их птенчики, вылупившиеся в середине июня.

Уже начался июль. Ребекка любила наблюдать за тем, как птицы снуют меж кустами подлеска, разыскивая паучков и червячков. Время от времени они усаживались на нижние веточки деревьев и начинали самозабвенно выводить переливчатые трели, начинавшиеся робким «чик-чирик» и заканчивавшиеся звонким и мощным «пиу-пиу», которое можно было услышать и в самом дальнем конце ее норы. Ночи, начинавшиеся этим пением, казались Ребекке чем-то совершенно особым.

«Ее» соловьи нередко участвовали в разноголосом хоре дроздов, поползней, крапивников и синиц. Порой к ним присоединялись и дикие голуби, жившие на лесной опушке. Пташки эти то шныряли по земле, роясь в опавших листьях, то порхали где-то в вышине, перелетая с ветки на ветку. А как пахла свежая зелень! Запах этот нравился Ребекке больше всего на свете.

Она привыкла к звукам, которые прежде вызывали у нее страх, — к суетливым шумным перебежкам ежа, к жужжанию назойливых ос и степенных жуков.

Ребекка старалась держаться возле своей норы, боясь, что голод или усталость могут вынудить ее устроить временное убежище в каком-то совершенно незнакомом ей месте. Скажем, она долго боялась ходить в Истсайд, потому что однажды ей пришлось там заночевать. И надо же такому случиться, что именно в ту ночь там подрались два барсука, крики и визг которых слышались во всей округе. Ребекке казалось, что еще немного, и эти чудища провалятся к ней в нору. На самом деле драка происходила далеко в стороне, на берегу ручья, изрытом огромными барсучьими норами. Но откуда Ребекка могла знать об этом? Ее перепугали не только ужасные звуки, но и острый барсучий запах, которым пропахла вся округа. Она сидела в своей маленькой норке едва живая от страха.

Но больше всего ее пугало леденящее кровь уханье неясытей. Она знала о них только одно — в летнюю пору неясыти были самыми страшными врагами данктонских кротов. Они бесшумно появлялись из темных высей, выхватывая одну за одной кротовьи жизни. Стремительные, хищные, вооруженные ужасными крючковатыми когтями и клювом, совы казались кротам воплощением смерти. Одному или двум обитателям Данктона — одного из них Ребекка видела собственными глазами — чудом удалось бежать от этих крылатых страшилищ. Кто-то из старых кротов говорил, что прикосновение к такому кроту дарует счастье и удачу, но оробевшая Ребекка так и не отважилась на столь дерзкий поступок.

Два или три раза ее навещал Мандрейк. Каждый раз он делал вид, будто оказался в ее краях случайно и зашел к ней, что называется, невзначай. Задав ей несколько коротких вопросов, он исчезал так же внезапно, как и появлялся. Ребекка прекрасно понимала, что он присматривает за ней, и это было ей приятно.

Одним жарким июльским вечером, когда все лесные жуки и букашки предавались самозабвенному стрекотанию, она встретилась с Меккинсом, и он поведал ей о смерти Халвера и Биндля. Мандрейк отдал приказ не распространяться о происшедшем, но чем еще могут заниматься кроты жаркими летними днями, как не пересудами и разговорами? Скрыть подобное просто невозможно...

Меккинс чувствовал, что эта история бросает тень на весь Данктон, и потому старался отмалчиваться. Ребекка была такой юной и невинной, что он просто не мог рассказать ей о случившемся. Зачем втаптывать в грязь лесной анемон? Однако она вела себя так непринужденно и так верила каждому его слову, что он не мог солгать ей, когда Ребекка вдруг спросила, где она может найти старейшину Халвера.

Меккинс попытался выиграть время, задав встречный вопрос:

— А в чем дело?

В ответ Ребекка поведала ему о своей встрече с Халвером, пересказала историю Ребекки-Целительницы и упомянула имя Брекена, который жил где-то на склонах. Она хорошо запомнила ту необычайную горячность, с которой Халвер говорил о Брекене, призывая ее, юную кротиху, защищать и опекать его.

Пользуясь тем, что сейчас рядом с Ребеккой не было Мандрейка, Меккинс внимательно посмотрел на ее мордочку и вздрогнул от изумления — ему вдруг показалось, что от этой странной юной самочки исходит свет. Он хотел сказать, что ничего не знает ни о Халвере, ни о Брекене, что они, мол, скорее всего, так и сидят где-то на склонах, но под ее простодушным взглядом лгать было решительно невозможно. Меккинс слыл тонким дипломатом, знавшим, о чем следует и о чем не следует говорить, однако сейчас ситуация была совершенно особой, тем более что речь шла не о ком-нибудь, но именно о Халвере — достойнейшем из достойных. Ему вспомнился сильный, звучный голос этого странного Брекена, которого никто из них не знал и не видел, и слова ритуальной молитвы, что снова и снова всплывали в его сознании...

Милости благообразия...

Нет, Ребекке следовало сказать правду, какой бы страшной и горькой она ни была. Она смотрела на него счастливым взором, в движениях ее угадывалась радость жизни... Меккинс печально повесил хоботок... Ведь там, возле Камня, он был вместе с убийцами...

Меккинс понизил голос и стал рассказывать ей о событиях той страшной ночи. Он закончил его описанием того эффекта, который произвел на старейшин, находившихся на пути в Бэрроу-Вэйл, голос незнакомого крота, читавший молитву семи даров. «Милости... Милости...» — вновь зазвучало у него в голове.