Теперь кроты могли выходить на поверхность лишь в особых случаях — например, в поисках пропитания или целебного растения. Если же они слонялись по лесу без дела, подставляя мордочку ласковым лучам солнца или разглядывая поросший мхом корень, их радость омрачалась постоянной опасностью встречи с пытливыми недоверчивыми прислужниками Мандрейка.

Мандрейк известил кротов и о том, что контакты с населением Болотного Края представляются ему нежелательными.

— От них одна зараза, а толку никакого, — объяснял Рун и тут же, понизив голос, добавлял: — Придет такой день, когда их вообще изгонят из системы. Им здесь явно не место.

Такой оборот событий поставил старейшину Меккинса, в чьих жилах текла кровь болотных кротов, в весьма затруднительное положение, однако он со свойственной ему изворотливостью умудрился выйти и из него, изобразив из себя нечто вроде агента Мандрейка, собирающего сведения о злых умыслах обитателей Болотного Края; последним же он преподносил себя как единственную их надежду, ибо только он мог ходатайствовать за свой народ перед грозным властелином и прочими старейшинами. Впрочем, счастливее от этого он не стал.

Решение изолировать болотных кротов было обдуманным и взвешенным. Мандрейк достаточно скоро понял: если в системе и появятся бунтари и смутьяны, они, скорее всего, будут выходцами из этой грязной и гибельной части леса. Теперь он взваливал на них ответственность за все беды, случавшиеся в системе, — вспышки болезней, недостаток червей и тому подобное, — что вело к еще большей изоляции Болотного Края.

Мандрейк не ошибся — бояться болотные кроты его тоже боялись, но, в отличие от других, не цепенели от страха при его появлении. Да, они предпочитали избегать его, однако при этом какая-нибудь самка обязательно называла их «жалкими трусами», что свидетельствовало об их бунтарском духе.

Стремление изолировать своих самок от других самцов придавало Мандрейку особую непопулярность. Нет, он не создавал гарема, не пытался окружать себя кротихами, готовыми выполнить любое его желание. Но он убивал любого осмелившегося приблизиться к ним крота, если к этому времени кротиха еще не приносила потомства.

Самым странным представлялось то, что сами кротихи против этого особенно не возражали. Когда спустя много лет они предавались воспоминаниям о том, как помыкал ими жестокий злой Мандрейк, их душами овладевало странное возбуждение. Они, в отличие от других, знали, что за его убийственной страстью скрываются нежные и тонкие чувства.

Эта неведомая прочим кротам сторона его натуры проявлялась лишь на миг, но этого было достаточно для того, чтобы самки помнили о ней до скончания жизни. Та же лапа, которой Мандрейк калечил и убивал своих соперников, могла и ласкать — нежная, словно слабый июньский ветерок, — выказывая тоскующую, ищущую любви душу. В такие минуты Мандрейк переходил на шибод, свой родной язык, и слова его почему-то казались обращенными не столько к самке, сколько к тем созданиям, которым он когда-либо причинял вред.

Он не любил, когда самки пытались отвечать на его нежность нежностью. Любовь в то же мгновение обращалась презрением или ужасным гневом.

Однажды в минуту сытости и довольства он сказал своим приспешникам, что ему нравятся самки «с огоньком, рядом с которыми ты не можешь не быть самцом. Хочется разом убивать и оплодотворять».

Должно быть, Сара имела в себе этот самый огонек, по крайней мере Мандрейк пуще всего следил именно за нею, она же — этого нельзя не отметить — сохраняла ему верность. Несмотря на свои крупные для самки размеры, она отличалась грациозностью и изяществом. Шерстка ее была на удивление светлой — местами почти что серой. Она происходила из древнего уважаемого кротовьего рода, жившего неподалеку от Бэрроу-Вэйла, из которого в прошлом вышло немало славных старейшин. Мандрейк знал об этом — Рун рассказывал ему обо всем,— однако Сара привлекла его внимание совсем по иной причине. Она принадлежала к тем редким самкам, которые сохраняют способность спариваться и в конце лета. Это чувствовали все самцы, в том числе и Мандрейк.

Одни говорили, что он убил в ее норе немало соперников, другие — что ничего такого не было и она сама предпочла его другим. Впрочем, все это не имеет такого уж существенного значения. Важнее то, что она была одной из красивейших кротих своего поколения, а он — самым сильным кротом.

Она оставалась с ним все долгие страшные годы его владычества над Данктоном. Именно от нее, вернее, от ее друзей, чьи воспоминания хранятся в библиотеках Аффингтона, мы узнали о более нежной и чувствительной стороне натуры Мандрейка и об ужасной трагедии его борьбы с Ребеккой.

Для многих осталось тайной, как Сара, хранившая верность Мандрейку, все эти годы умудрялась оставаться самой собою — добродетельной, милосердной кротихой. В этом смысле она походила на снежинку, сохраняющую белизну в любую непогоду. Объяснялось же все состраданием. Знала ли она о тайне рождения Мандрейка, родители которого жили в мрачной системе Шибод, что находится в Северном Уэльсе, догадывалась ли она о ней? Об этом мы можем лишь гадать. О рождении Мандрейка не слагали поэм поэты, не пели певцы, не рассказывали сказители. Единственное свидетельство о нем — рассказ, записанный блаженным летописцем Босвеллом со слов одного из обитателей Шибода. Послушаем же эту историю.

«История о том, как родился и как начал свою жизнь Мандрейк, столь страшна, что она не могла бы привидеться ко всему привычным обитателям Шибода даже в кошмарных снах. Он родился в мае, но был тот май на горе Шибод необычайно суров. Сравнительно мягкие февраль и март сменились неожиданно студеным апрелем. Таких холодов не помнили и старожилы, а это, согласитесь, что-нибудь да значит! Обычные низинные кроты околели бы там в один миг. Что вы хотите, если даже в середине мая на склонах Шибода все еще лежал снег. Не удивительно, что большинство кротов отсиживалось глубоко под землей в своих укромных норах или в специально прорытых зимних туннелях.

Вне всяких сомнений, позаботилась о своем гнезде и мать Мандрейка, тем не менее по какой-то неведомой нам причине к началу родов она оказалась на поверхности. В этот самый момент погода резко изменилась, с вершин Сноудона, Глайдерса и Книхта на склоны Шибода низринулся свирепый буран. Возможно, столь внезапная перемена погоды расстроила естественные ритмы кротихи, что привело к преждевременным родам.

Как бы то ни было, в тот момент, когда поднялся буран, она бродила по поверхности. Естественно, она попыталась вернуться в свою нору. Ей нужно было покинуть скованные льдом каменистые плато Шибода и оказаться в безопасности и тепле норы до начала родов.

Мы полагаем, что в тот момент она находилась на противоположном склоне, — для того чтобы подойти ко входу в туннель, ведущий в систему, ей нужно было преодолеть небольшой подъем. Вне всяких сомнений, она могла отыскать какую-то нору и там, но самки, ожидающие потомства, в таких случаях предпочитают собственную нору всем норам на свете.

О том, что происходило потом, мы можем только догадываться. Окончательно выбившись из сил и промерзнув до мозга костей, кротиха укрылась от ветра и колючего снега за какой-то скалой или камнем, где и разрешилась от бремени. Как жутко и как одиноко было ей на склоне Шибода — снеговые тучи затмили солнце, ярившийся ветер колол ее холодными иглами снега, грозя унести только что родившихся крошек. Конечно же, мы не знаем, сколько их у нее было, — скорее всего, четверо или пятеро. Маленькие только что родившиеся слепыши пытались спастись от леденящих порывов ветра, прижимаясь к своей матери. Вероятно, она пробовала рыть снег, но свирепый ветер сводил все ее попытки на нет.

В этом ледяном хаосе и буйстве и родился Мандрейк. С самого момента рождения ему пришлось биться за жизнь, бороться с собственными братьями и сестрами за теплое место возле сосцов матери. Само собой разумеется, она защищала детенышей от ветра, прикрывая их своим телом. В течение нескольких дней она сражалась со стужей и ветром, ни на миг не спуская глаз со своих детенышей, в которых в любое мгновение могли впиться ледяные зубы бурана. Буря продолжалась около восьми дней — самых трудных и опасных дней в жизни любого крота. Голый, слепой, беззащитный Мандрейк все-таки сумел пробиться к вожделенным сосцам, растолкав слабыми лапками своих братьев.