Брекен и Ребекка спускались все ниже, Камень остался у них над головами.
Вскоре тропа привела их в самый низ грота; дно его было покрыто мелом и пылью, то тут то там виднелись мертвые корни. Камень так и оставался у них над головой, однако вскоре они заметили, что грот уходит еще дальше вниз и в сторону. Перебравшись через несколько естественных преград, они увидели впереди пещеру, глубина которой, вероятно, соответствовала глубине залегания нижней части Камня.
Им были видны только своды пещеры, поскольку ее загораживали несколько толстенных — выше самих кротов — корней, через которые им пришлось перебираться. Последний из этих корней оказался самым толстым — пространства между ним и верхними сводами пещеры почти не было. Остановившись возле него, кроты изумленно замерли.
— Вот это да...— прошептала Ребекка.
— Как здорово...— прошептал Брекен.
Они припали к земле, упиваясь мягкими звуками, производимыми древним деревом, медленными, протяжными звуками, прекраснее которых они не слышали ничего, ибо голос дерева вмещал в себя — разом — звучание и безмолвие жизни: посвист древних ветров, гул новой жизни, шепот влаги, пение теплого дерева, завывание бури, сияние солнца.
На сводах находившейся за огромным корнем пещеры искрился свет, напомнивший им блики солнечных лучей, играющих на узловатой коре склонившейся над водой ивы.
Брекен стал рыть подкоп под корень, что оказалось совсем несложным, земля здесь была сухой и рассыпчатой, а корень — трухлявым и мягким. Ребекка взялась помогать ему; они работали бок о бок, пробиваясь к заветному Гроту Камня. С какой легкостью они это делали! Уже через несколько минут Брекен почувствовал, что ход прорыт, оставалось только отгрести от него землю.
Брекен и Ребекка сделали это одновременно, и тут же их шерсть, вытянутые вперед лапы, глаза, туннель, только что прорытый ими, — все озарилось мерцающим белым светом, источник которого находился на дне каверны, в которой они оказались.
Это был овальный камень размером не больше кротовьей лапы, гладкий и прозрачный. От камня исходил свет, который не был ни таким ярким, как солнце, ни таким холодным, как луна, ни таким злобным, как совиный глаз. Более всего он походил на мягкий теплый свет утреннего солнца, играющий в дождевой капле. Он переливался и менялся каждое мгновение, подобно тому, как меняется весной свет солнца, зависящий и от положения светила на небе, и от влажности воздуха, и еще от множества самых разных причин. Своей изменчивостью он напоминал звук ветерка, играющего в кроне ясеня, листья которого рассекают его на тысячу дуновений.
Лучи светящегося камня кружили по пещере, постоянно меняя яркость и направление, высвечивая то одну, то другую стену, переливаясь и играя.
Брекен потянулся к камню, однако Ребекка остановила его, прошептав:
— Не надо... Не надо его трогать...
Брекен только улыбнулся в ответ — ни во сне, ни наяву ему еще не доводилось видеть такой красоты или испытывать такую благость. Он вновь потянулся к камню. Ребекка положила лапку ему на плечо и затаила дыхание, ибо и ей хотелось прикоснуться к чудесному камню. Однако стоило ему коснуться блестящей поверхности, как свет мгновенно померк и пещера погрузилась в такой мрак, что кроты испуганно замерли.
Ребекка тихонько ахнула, Брекен отдернул лапу от камня, и тот засветился вновь, с каждым мгновением разгораясь все ярче и ярче, словно живое существо, затаившееся в минуту опасности и ожившее с ее исчезновением.
Брекен и Ребекка изумленно переглянулись и принялись разглядывать пещеру, пол которой был устлан пересохшей травой, рассыпавшейся в прах при малейшем прикосновении. Однако от травы этой исходил восхитительный запах вербены, пиретрума, ясменника и тимьяна, ромашки и бергамота, дубровника, мяты и розы...
Запах этот заставлял вспомнить о весеннем тепле, летнем раздолье, осенних плодах и первой зимней пороше. Он был таким неуловимым' и в то же самое время таким отчетливым, что Ребекка вытянула перед собой передние лапы, словно надеялась поймать его. Увы... Ребекка рассмеялась и повернулась к Брекену.
Вид его поверг ее в трепет — сейчас, когда Брекен был освещен мерцающим свечением чудесного камня, он казался ей самым прекрасным кротом на свете. Серая шерстка, кроткий взгляд... Брекен тоже повернулся к ней и мягко коснулся лапой ее мордочки. В глазах его появилось необычное сияние — свет обретенного им наконец смысла жизни. Они придвинулись поближе друг к другу, словно забыв о камне, ибо видели величайшее чудо мира не в нем, а в исполненных любви и благоговения взглядах.
Они нежно обнюхивали друг друга, то и дело вздыхая, бормоча слова, полные любви и веры, радости и решимости, — нескладные слова любви, обладающие гораздо большим смыслом, чем самое разумное и основательное из всех суждений.
Они радовались открытому ими миру, смеясь и оживленно болтая о каких-то пустяках; Брекен время от времени приподымался с земли и восхищенно смотрел на Ребекку, поглаживая ее лапой, — он никак не мог поверить тому, что на свете может существовать такая красота. В своем открытии любви и веры они были одновременно отцом и матерью, ребенком и супругом, друзьями и любовниками.
Безмолвие Камня укрывало их души. Они говорили о том, что тяготило их сердца, исцеляя друг друга от мрачного гнета. Загубленное потомство Ребекки; одиночество Брекена, обреченного на жизнь в Древней Системе; их общий сын Комфри, Кеан... Ах, Кеан... Порой они плакали, порой их слезы осушал смех, порой они стремились коснуться друг друга, порой лежали совершенно недвижно... И все это время их освещал изменчивый, загадочный свет камня.
Брекен поведал ей о смерти Кеана, повторив слова, сказанные им тогда:
— Она прекрасна, как весенний цветик, изящна, как покачивающиеся ветви ясеня, легка, словно сережка на вербе...
Он пытался припомнить слова поточнее, но теперь уже обращался с ними прямо к ней — его тело рядом с ее телом, ее лапка на его мордочке, его рыльце касается ее шеи, он чувствует блаженное тепло ее тела...
— Твоя любовь — это любовь к жизни, и она велика, словно сама жизнь, простираясь от леса до луга, от холма до низины, до самого Аффингтона, твоя любовь живет в сердцах Белых Кротов...— Немного помолчав, он добавил: — Вот, что я говорил ему, Ребекка, вот, что я сказал тогда... Я чувствовал всю его боль, ужасную боль, которую они причинили ему, и одновременно я чувствовал его любовь к тебе...
— Я знаю, — ответила она. — Я знаю, мой цветик, знаю, любимый, знаю... Я люблю тебя, люблю...
Они повторяли эти слова снова и снова, произнося их на разные лады... Снова и снова.
Свет камня, лежавшего неподалеку, озарял своды и стены пещеры; тени кротов сливались в одну тень — трепетную, изменчивую тень, падавшую на корни и светлые стены. Сколько минут или часов они провели в этом блаженном состоянии, не возьмется сказать никто, да это не так уж и важно.
Пришел, однако, момент, когда они почувствовали смутное беспокойство и перестали ощущать свое единство друг с другом и с Камнем, в глубинах которого они обрели покой и радость. Им стало казаться, что переливы камня, озарявшего своим светом пещеру, стали иными.
Брекену внезапно очень захотелось есть, а Ребекке — вернуться к маленькому Комфри. Любовь, коснувшаяся их сердец, стала ускользать, отступать в неведомые им пределы. Они пытались удержать ее нежными вздохами и ласками, боясь лишиться ее сладости и блаженства, она же отступала все дальше и дальше. Впрочем, отступала не любовь — она продолжала пребывать в самой себе, они же стремительно удалялись от нее, возвращаясь в мир времени и тревоги, страхов и невзгод.
Брекен повернулся к камню — он понимал, что в скором времени им придется уйти, и потому хотел запомнить его получше. Камень и являлся тем средоточием, тем центром Древней Системы, к которому он стремился. Теперь, когда Брекен смотрел на него глазами разума, камень этот уже не казался ему таким уж гладким. Его поверхность была покрыта сетью теней-паутинок, тончайшей резьбою, рисунком, странным образом напоминавшим куда более грубое изображение, виденное Брекеном на стене Грота Темных Созвучий.
