После этого она припала к земле и стала шептать слова, исполненные любви и скорби, петь древние песни прощания, слова и мелодии которых не нужно заучивать, ибо они слагаются в глубинах любого кротовьего сердца.
Она явно поджидала сов. Едва он понял это, бросился к ней со словами:
— Идем, Ребекка, идем, дорогая... Что поделаешь... Ты исполнила свой долг...
Она не хотела ничего слушать, и тогда, рассердившись, он прорычал:
— Если не пойдешь подобру-поздорову, потащу тебя силой. Я стараюсь только ради Меккинса, поняла? В последний раз спрашиваю — пойдешь ты или нет?
Эти слова, сопровождаемые тычками, возымели действие. Ребекка покорно побрела вслед за боевиком, сотрясаясь от рыданий и то и дело оборачиваясь на своих скрюченных малюток, лежавших в ряд на холодной земле объятого ночною мглой леса.
Документы ничего не говорят нам о том, как этому безымянному кроту удалось довести Ребекку до самого Болотного Края, где помимо прочего он должен был защищать ее от местных жителей до того самого момента, пока не разыскал Меккинса. Именно такими кротами, имена которых по большей части нам неизвестны, и свершаются те дела, благодаря которым на свете существуют истина и любовь. Запомним же этого боевика, пусть нам и неведомо его имя.
Стоило Меккинсу взглянуть на несчастную Ребекку, как он обо всем догадался и одновременно понял, что ему следует с ней делать.
Всяческими правдами и неправдами ему удалось довести ее до восточной окраины Болотного Края, где почва была сырой, а растительность буйной; здесь не было ни души, ибо гиблые эти места пользовались у кротов дурной славой.
— Куда вы меня ведете? — спрашивала она раз за разом.
— Туда, где тебя не смогут разыскать ни Рун ни Мандрейк и где ты сможешь спокойно прийти в себя.
— Но я не хочу оставаться одна! — взмолилась Ребекка.
— Ты и не будешь одна, — утешил ее Меккинс. — Там живет кротиха, изведавшая в этой жизни немало горя. Кто-кто, а уж она-то сумеет помочь тебе.
Ребекке вдруг стало страшно, и она отказалась продолжать путь.
— Послушай, моя хорошая, — взмолился Меккинс, чрезвычайно опечаленный сменой ее настроения, — вести тебя мне больше некуда. Мандрейк и Рун обязательно захотят убить тебя, ты понимаешь? Чудо уже и то, что ты вообще осталась в живых. Впрочем, кто знает, что творится в душе Мандрейка...
При втором упоминании этого имени Ребекка вновь залилась слезами, после чего впала в полнейшую апатию. Теперь она соглашалась с Меккинсом во всем. Тому показалось, что она хочет умереть.
В конце концов они достигли дальнего края леса, за которым начиналось болото. Ветер приносил оттуда странные зловещие крики неведомых кротам болотных птиц — бекасов, кроншнепов и беспокойных красноножек. Вскоре Меккинс остановился в каком-то сыром и мрачном месте, возле сырой, унылой норы, вход в которую находился под сгнившим стволом. Он заглянул внутрь и хотел было окликнуть хозяина этой малоприятной норы, когда вдруг из ее глубин раздался слабый, надтреснутый голос:
— Болезнь! Здесь болезнь! Болезнь и смерть!
Ребекка отпрянула в сторону и жалобно посмотрела на Меккинса, который, судя по всему, нисколько не испугался. Он положил лапу ей на плечо и тихо произнес:
— Не волнуйся. Она говорит это для того, чтобы отвадить от своей норы других кротов. — Он повернулся ко входу: — Эй, Келью! Ты, я смотрю, совсем умом тронулась. Это же я, Меккинс. А со мной — друг, вернее, подруга...
— У меня друзей нет, — отозвался тот же старческий голосок. — Ничего нет, только тьма болезни, только сырость земли...
Меккинс пожал плечами, похлопал Ребекку по спине и подтолкнул ее ко входу в нору.
Ребекка успела пройти по туннелю достаточно большое расстояние, прежде чем увидела пятившуюся назад старую кротиху, которая сердито ворчала и ругалась на чем свет стоит.
— Не бойся, — шепнул Ребекке Меккинс, — просто она давно не встречалась с другими кротами. Прежде чем Келью привыкнет к нашему обществу, пройдет какое-то время. Но у нее золотое сердце, сама увидишь.
Если бы не ужасная усталость и подавленность, которые в ту пору владели Ребеккой, она сбежала бы от старой кротихи в тот же миг. Однако вскоре Ребекка смогла рассмотреть ее получше.
Келью оказалась маленькой, хилой кротихой со странно изогнутым тельцем, причиной чего могли быть или пережитая в прошлом болезнь, или врожденная ненормальность. Морда ее поражала полнейшим отсутствием шерсти, которая была жидкой и на впалых боках кротихи. Передние лапы не могли удержать даже ее собственного веса, они постоянно разъезжались в стороны.
Но вот глаза! Яркие, полные любви, тепла и сострадания, прекрасные своей живостью... Ребекка мгновенно поняла, что Меккинс был прав и слова о болезни, а тем более о смерти являлись намеренной уловкой, ведь таких ясных, сияющих глаз у больных кротов не бывает.
Как только Келью рассмотрела Ребекку, она сделала несколько шагов ей навстречу и дрогнувшим от жалости голосом воскликнула:
— Ты моя бедная!..
Ребекка опустилась наземь, почувствовав себя в сравнительной безопасности, чего с ней не бывало уже очень-очень давно. Она устроилась в дальнем конце маленькой норы Келью, положив рыльце на лапы и закрыв глаза. Стены здесь были сырыми, а воздух — влажным и спертым, — более ужасных нор она еще не видела.
— Это Ребекка из Бэрроу-Вэйла, — представил ее Меккинс. — Она нуждается в твоей помощи и защите. Именно поэтому я и привел ее сюда, Келью... Если уж тебе не удастся вернуть ее к жизни, значит, это не удастся никому...
Ребекка почувствовала, как ее мордочки ласково коснулась сухая морщинистая лапа. Старая кротиха погладила ее и успокаивающе произнесла:
— Все хорошо, душечка... Теперь тебе бояться нечего...
И Ребекка уснула.
Когда Меккинс поведал Келью историю о том, что произошло с Ребеккой, та горько заплакала и, поглядывая на спящую Ребекку, стала говорить что-то о «черной тени, нависшей над Данктоном страшным проклятием».
В свое время ей тоже хотелось иметь потомство, но страшная болезнь, поразившая ее в первое лето ее жизни, лишила ее этой возможности. В ее сторону не смотрел ни один из самцов Болотного Края. Потом же, когда о ней уже стали забывать, кто-то пустил слух о том, что от переживаний несчастная кротиха тронулась умом, после чего ее утащила сова.
Но эти слухи, как выяснил Меккинс во время одного из своих путешествий вокруг Болотного Края, не соответствовали действительности. Он набрел на маленькую систему, кое-как вырытую в рыхлой влажной почве, и услышал из нее истошный крик: «Здесь болезнь и смерть!» Меккинса это не столько испугало, сколько заинтриговало — он таки проник в туннели и нашел в них Келью, которая жила здесь в одиночестве уже несколько лет: скрыть свой физический дефект она была не в силах и потому решила скрыться сама. В отличие от кротов, видевших ее прежде, Меккинс не выказал ни малейшего страха или неприязни и вел себя с нею так же, как и с другими кротами. Он был знаком с ней вот уже не один год и потому являлся свидетелем изменений, происходивших с нею. Год от года она становилась все спокойнее и увереннее в себе, ведь и в одиночестве крот может обрести великую мудрость и любовь, пусть жизнь его при этом наполнена, казалось бы, совсем пустячными вещами.
Она отказывалась оставить свою нору, потому что, по ее словам, это было единственное место во всей системе, где ее слабые лапы могли рыть и ремонтировать туннели, даже если они и выходили такими неказистыми. Да, Келью сполна познала горечь одиночества, тем более что ей всегда хотелось выносить потомство, которого — она уже не сомневалась в этом — у нее попросту не могло быть. Именно по этой причине Меккинс и привел к ней Ребекку — он надеялся на то, что Келью отнесется к ней как к собственному детенышу.
Однако уже наутро состояние Ребекки стало ухудшаться. День ото дня она слабела и все больше замыкалась в себе, совершенно утратив всякий интерес к жизни; Меккинс и Келью таскали ей лучших червей, однако Ребекка отказывалась их есть. Свет в ее глазах погас, шерстка утратила былой блеск и стала походить на засохший плющ.
