Кеан выдавил из себя нечто вроде смешка; во взгляде же его Брекен прочел любовь и восторг, который вызывала у него Ребекка.

— Но почему все так вышло? — спросил Кеан таким тихим голосом, что Брекен с трудом расслышал его. — Почему кроты впадают порой в исступление и начинают убивать своих собратьев? Кому могла помешать наша близость с Ребеккой? Я уже собирался уходить, и тут нагрянули эти двое. Приди они несколькими минутами позже, все было бы иначе. Я преспокойно отправился бы к своим туннелям... Спроси у своего Камня, почему все произошло именно так... Интересно, что он тебе ответит...

Кеан с превеликим трудом повернулся к Брекену и не без гордости прошептал:

— Она была моей первой самкой... Брекен затаил дыхание, боясь потревожить умирающего крота, который еще вчера был полон сил и энергии.

— Первой и единственной... — мягко продолжил Кеан. — Потом появился Мандрейк, и всему пришел конец. Мандрейк и Рун. И почему я не убил его тогда...— Кеан надолго замолчал. Молчал и Брекен, понимавший, что крот хочет сказать ему что-то важное. Наконец, собрав остаток сил, Кеан прошептал: — Он убил меня. Будь рядом со мною Стоункроп, мы бы разделались с ними в два счета. Это мой брат. В бою ему нет равных. Но почему туда заявился именно Мандрейк? И почему в этой норе был не кто-нибудь, но именно я?

«И правда, почему там был он?» — мелькнуло в голове у Брекена. И действительно, почему? На мучения Кеана невозможно было взирать без ужаса. Сердце Брекена исполнилось состраданием, в эту минуту он готов был поменяться с несчастным Кеаном местами. Почему? Почему именно он?

— Почему не я? — еле слышно прошептал Брекен, не понимая, что и ему отмерена своя доля, которая могла оказаться не менее тяжкой и горькой. — Не знаю. Я ничего не знаю, — бормотал он.

Кеана стала бить крупная дрожь; когда Брекен погладил его по спине, с тем чтобы успокоить и утешить его, он обнаружил, что шерсть Кеана стала мокрой от холодного пота. Кровь, до последнего времени сочившаяся из ран, покрывавших его морду и спину, загустела, но раны на боку и на задних лапах продолжали кровоточить.

Близился вечер — воздух уже наполнился прохладой, хотя было еще совсем светло.

— Ты сможешь ползти? — спросил Брекен. — Я довел бы тебя до одного из ваших туннелей. Как знать, вдруг мы отыщем Целительницу Розу...

Это предложение было излишне смелым и непродуманным. Если бы луговые кроты увидели Брекена рядом с израненным, истекающим кровью Кеаном, они уложили бы данктонского крота на месте, оставив все вопросы на потом.

Кеан отрицательно покачал головой и еще сильнее осел набок, навалившись всей своей тяжестью на Брекена.

— Мне здесь нравится, — прошептал он. — Ты выбрал хорошее место. Одна моя часть находится в лесу, где я встретился со своей возлюбленной, другая — на лугах моей родины.

Они молчали долго-долго. Наконец Кеан сказал:

— Брекен, для меня это важнее, чем я думал вначале... Я понял это только сейчас. Со временем поймешь и ты...

Брекен услышал, как где-то в вышине зашумели верхушки буков, — задул вечерний ветерок. Несколько осенних листьев лениво отправились в свой важный, неспешный полет, они кружили меж ветвями так, словно делали это для собственного удовольствия. Где-то чуть пониже громко захлопал крыльями дикий голубь, живший на лесной опушке. В немыслимой вышине выводил свои трели — то громкие, то еле слышные — парящий на крыльях ветра жаворонок. Солнце, которое и днем то и дело пряталось за тучки, скрылось за огромным розовато-серым облаком и тут же стало тусклым и нечетким, размытое туманной вуалью дождя, повисшей над далекими полями. Однако уже вскоре золотые лучи солнца выглянули из-под тучи; по мере того как оно опускалось все ниже и ниже, лучи краснели — буквально на глазах, розовато-серое облако налилось пурпуром, а его края вспыхнули нестерпимо ярким пламенем.

— О чем ты говоришь? — Брекен не понимал, как можно думать о чем-либо еще, кроме своей приближающейся кончины. Внезапно он почувствовал себя еще более одиноким, чем прежде, хотя и сидел бок о бок с Кеаном.

Ему хотелось помочь Кеану, но он не знал, как это сделать, как не понимал и того, что уже сумел облегчить его муки. Кеана вновь стала бить дрожь. Брекен осторожно положил лапу на его израненную спину, надеясь передать Кеану хоть немного собственной силы и согреть его теплом своего тела.

— Расскажи о Ребекке, — прошептал Кеан настолько тихо, что Брекену пришлось наклонить голову к самой его пасти. — Все, что ты о ней знаешь...

И тут наконец Брекен понял, что он должен говорить Кеану. Ему следовало полагаться не на разум, а на сердце и душу. Он должен был поведать Кеану о кротихе, которой совершенно не знал, чей дух на краткое мгновение соприкоснулся с его собственным духом. В этот ужасный час Брекен понял, что и его сердце должно быть исполнено любовью.

— Ребекка — щедрая и чудесная...— начал он, чувствуя нахлынувшую на него неведомо откуда нежность и силу. Он говорил и думал о лесе, который Ребекка — так же, как и он сам, — не могла не любить, о солнечных лужайках, где она плясала, о ветре, посвистывавшем в его и в ее шерстке. — Ребекка — весенний цветок с нежной зеленью листочков... Она сильна и стройна, словно высокие травы, что растут на землях Болотного Края. Танец и смех Ребекки — игра солнечных лучиков, проскальзывающих в просветы между листьями, колышущимися на легком летнем ветру. Ее любовь — любовь к жизни — сильна и огромна, словно могучий дуб с тысячами ветвей-чувств и миллионом трепетных нежных листочков. Твое сердце открылось ей, и потому любовь, обретенная тобою, была еще больше той любви, что вы дарили друг другу... Будь Ребекка здесь, боль и тоска оставили бы тебя в то же мгновение, ибо она — все, к чему ты стремишься, все, что тебе нужно в этой жизни, все, что ты есть. Ты же для нее...

Голос Брекена окреп, это был голос крота, которому вдруг открылись неведомые ему дотоле таинственные значения слов. Он дарил Кеану любовь, которая живет в душе каждого крота.

— Но Ребекка... Она здесь, Кеан, ибо она касается твоего сердца своею любовью... Нет ничего такого, что ты смог бы еще узнать или почувствовать, — она сполна одарила тебя всем, — уже нет того, чего бы ты не знал или чего бы не чувствовал... Ее любовь — любовь самой земли и наших нор, в которых проходит время нашей жизни, солнце, согревающее нас по утрам, блаженство сна, дающего покой и отдохновение нашей мятущейся душе. Она там, в лугах, по просторам которых носились вы со Стоункропом, — она была там всегда и пребудет там вовеки; она — любовь, ставшая твоей жизнью. Она здесь, Кеан, она с тобою...

Но Кеан не слышал его слов — он был уже на пути в иной, не знающий земных страданий мир.

Брекен так и держал лапу на его спине, хоть понимал, что Кеана уже нет. Он чувствовал тяжесть его коченеющего тела, что было некогда таким сильным и гибким.

— Она там — в лугах...— прошептал Брекен, и Кеан заторопился к ней, чтобы снова и снова танцевать на поблескивающих росами травах, чувствуя пятками их прохладу, а потом греть лапы на солнышке... Вместе со Стоункропом они резвились и плясали на огромном лугу, залитом лучами восходящего светила, становившегося с каждым мгновением все ярче, пока белый ослепительный свет не затопил собою все, оставив узкую полоску тени, падавшей от Данктонского Леса, где виднелись оставленные ими следы.

Солнце медленно заходило за далекие холмы, отсвечивая красным и розовым на облачках, появившихся на меркнувшем небе. Долины, лежавшие у подножия Данктонского Холма, залила синеватая дымка, которая постепенно сгущалась и темнела. Когда последние лучи солнца, освещавшие верхушки деревьев, погасли, он убрал лапу со спины Кеана и отодвинулся от него.

Ему было невыносимо одиноко. Казалось, что Кеан отправился в мир живых, оставив его, Брекена, в царстве смерти.

Он пошел прочь от холодного тела Кеана — сначала в лес, затем на поляну к Камню. Несчастный и неприкаянный, Брекен оставался там до самого наступления темноты.