Соседям Остихароса, а в особенности — городской страже при свершении обходов, трудно было привыкнуть к гостям мага. Даже распоряжение визиря Газана ибн-Газана, мудреца из мудрецов, согласно которому стража освобождалась от ответственности, буде посетители Остихароса нарушат покой, не помогало. Поди вспомни про мудрость визиря, когда у Симоновой коновязи стоит конь, не похожий на коня, и слуга, не похожий на человека, кормит зверя злаками, подобными дымящейся требухе! А песнопения во тьме? Рев чудовищ? Фейерверки алхимии?! Родители привязывали своих чад, дабы те не бегали смотреть на опасную красоту; сбежавших же пороли до кровавых рубцов.

Скажи кто равийцам, что они гордятся магом-земляком, что страсти, какими они стращали приезжих и самих себя — тоже предмет их гордости, жители бы возмутились. В драку бы полезли, лишь бы не согласиться с истинной правдой. Тем паче, что ущерба от Симона городу не было; одна прибыль.

Когда маг вдруг исчез, Равия содрогнулась от горя. Каждый почувствовал, что в жизни его, скучной и монотонной, исчезла пряность, придававшая вкус существованию. Бондари и медники, купцы и лекари спорили: куда подевался Симон? Жив ли? Вернется — или надо бросить надежды, оплакав великого?

День спорили. Месяц.

Год.

За спорами никто не услышал, как в полночь у дома Остихароса села птица, непохожая на птицу. Шума она произвела меньше, чем перышко, опустившееся на мостовую. С ее спины, кряхтя и охая, слез человек, дождался, пока летучая тварь взмоет в поднебесье, и зашел в калитку. Малые воротца распахнулись перед ним, виляя створками, как пес — хвостом. Шепот раздался на вершинах башен, бормотание и смех, и синие огни вспыхнули на зубцах смотровых площадок.

— Тихо! — велел человек, и шум смолк.

Он брел к дому через маленький, ухоженный сад, часто останавливаясь. Правую руку он придерживал левой, вздыхая от напряжения. Казалось, безумец-скульптор высек руку из гранита, и живому тяжелей носить ее, чем каторжнику таскать кандалы. Когда человек уже всходил на крыльцо, навстречу ему выбежал толстяк Римингал — верный слуга мага с давних пор.

— Хозяин!

И, припав к ногам Симона, толстяк зарыдал.

— Согрей мне воды, — велел Симон. — И собери на стол. Умираю от голода.

— Вы живы, хозяин! Я верил, да… я говорил им…

Видя, что маг валится с ног от усталости, Римингал попытался забросить руку Симона себе на плечо — и упал на колени, не совладав с тяжестью.

— Это Шебуб, — объяснил маг, баюкая конечность. — Шебуб Мгновенный, отродье Сатт-Шеола. Мы бились в подземельях Шаннурана, а потом — ниже. Наверное, можно сказать, что я одержал победу. Во всяком случае, я жив больше, чем Шебуб.

Свет, сочившийся из дома, сплелся с мерцанием звезд. Стало видно, что рука действительно похожа на камень — грязно-серого цвета, выветренный, в трещинах и разводах. Какой ценой удавалось Симону сохранять контроль над телом, осталось тайной. Цена эта была написана на осунувшемся, изможденном лице, цена крылась в морщинах, более резких и глубоких, чем обычно; и углы рта старца еле заметно подрагивали.

— Что Пула? — спросил он в прихожей.

— Спит, — прошептал Римингал, утирая платком слезы. — Я сейчас разбужу ее, да. Пусть бежит на кухню…

Симон улыбнулся, узнав, что кухарка не бросила его.

— Не надо. Пусть спит. Дашь мне холодной говядины и овощей. Карши тоже спит? Он здоров?

— Карши нет, — вздохнул толстяк, пряча глаза.

— Где он?

— Ушел. Искать ушел, да…

— Кого искать?

— Вас, хозяин.

Двенадцать лет назад к воротам Симонова дома подкинули младенца. Надо обладать извращенным чувством юмора или милосердия, чтобы предложить ребенка одинокому старику-магу. В Равии судачили, что милосердием здесь и не пахло. Дитя отдали для тайных обрядов: сделать гомункула или накормить демонов. Как бы то ни было, кухарка Пула вцепилась в младенца хваткой, достойной тигрицы, и заявила, что оставит дом благодетеля, если…

Симон пожал плечами.

— Будет мешать, превращу в улитку, — сказал он.

— Не будет, — заверила Пула.

Мальчишка рос тихим и ласковым. Ему дали имя Карши — «случайный» по-равийски. Пулу он звал мамой, Римингала — дядей, а Симона — хозяином. Толстяк-слуга однажды донес магу, что на базаре, в разговоре со сверстниками, малыш называет Симона дедушкой.

— Выпороть? — спросил Римингал. — Запретить?

— Это он, чтоб не били, — объяснил Симон, пряча усмешку. — Оставь ребенка в покое.

Странное дело — Симон Остихарос привязался к мальчишке. Дряхлею, думал маг. Утрачиваю твердость духа. Торчит за спиной, сопляк, а я не гоню. Что это, хозяин? Это книга. А что в книге, хозяин? В книге — руны. А что в рунах, хозяин?

Сила, малыш. Великая сила.

Карши исполнилось десять, когда Симон стал думать о нем, как об ученике. Большим талантом Карши не обладал, но при должных наставлениях, заменив природный дар трудолюбием, мог вырасти в умелого волшебника. Верный кусок хлеба. И отсутствие зависти со стороны коллег по Высокому Искусству — таким не завидуют.

Где ты сейчас, малыш?

Отдыхая телом в лохани с горячей водой, Симон волновался душой. Гордость за ученика, который отправился на поиски учителя, вооруженный лишь отвагой и крупицей знаний, мешалась с тревогой за судьбу Карши. Переодевшись в чистое, он отдал должное ужину, собранному верным Римингалом, и вместо спальни поднялся в башню, в свой кабинет. Янтарный порошок завертелся на столе крошечным смерчем. Минута, и бешеная карусель сделалась ярко-красной, а внизу, у основания — белой. Маг ждал. На белой полосе возникли иероглифы — смутные, небрежные, словно каллиграф был пьян.

— Ты, Симон? — прозвучал хриплый голос.

— Я, Талел.

— Рад, что ты вернулся. Честно сказать, мы тебя похоронили.

— Считай, что я воскрес. Мой мальчишка к тебе не приходил?

— Какой мальчишка?

— Карши.

— Нет, не видел. А что?

— Ничего. Извини, что потревожил.

Порошок сплавился в цельный кусок янтаря. Симон произнес два-три слова, похожих на рычание хищника. Янтарь просветлел, налился молоком; стал прозрачным, как родниковая вода.

— Н'Ганга? — спросил маг.

В кристалле заерзала черная мошка. Она увеличивалась в размерах, как если бы приближалась, и вскоре маг увидел голову. Водружена на подставку из тикового дерева, голова стояла на полке, рядом с чучелом крокодила и калебасом из тыквы.

— Я не ждал тебя, брат, — сказала голова.

Вывороченные, темно-фиолетовые губы не шевелились, когда Н'Ганга говорил. Лишь крокодил вяло шевельнул ужасными челюстями. Зато лицо негра гримасничало по-обезьяньи.

— Ты не рад меня видеть, брат? — Симон наклонился к янтарю.

— Нет.

— Но ты ответишь?

— На один вопрос.

— Хорошо. К тебе приходил мальчик, назвавшийся Карши?

— Нет.

— Спасибо, брат.

— Пустяки. А теперь спроси меня: не соврал ли я?

— Не соврал ли ты мне, брат Н'Ганга?

Негр хихикнул:

— Я обещал ответить на один вопрос, брат. А это уже второй. Прощай.

— Прошай, — без обиды ответил старец.

Он давно знал Н'Гангу Шутника, жреца при храме веселого бога Шамбеже, и привык к его манерам.

Дальнейший опрос чародеев ни к чему не привел. Никто не видел мальчишку. Вздохнув, Симон спустился в спальню и с наслаждением вытянулся на кровати. Ему снился бой с Шебубом, и он вздыхал во сне, не разжимая губ — казалось, их зашили суровыми нитками. Во сне ребенок, похожий на Карши, бежал темными коридорами, спасаясь от смерти. Симон спрашивал демона, спасся ли мальчик, но демон не отвечал. И битва начиналась заново.

…рев Шебуба обрушился горным камнепадом. Сбил с ног, погребая под звуком, спресованным в лавину. Мрак преисподней туманил сознание, сковывал тело крепче цепей. Демон надвигался, сотрясая подземелье тяжкой поступью. Могучий торс исчадья Сатт-Шеола покрылся трещинами, две руки из четырех обломками валялись на полу, левая нога крошилась на ходу.