— Чуть не забыл!

Сгинув минут на пять, Циклоп вернулся с дюжиной музыкальных кристаллов, жезлом-управителем и перстнем старинной работы. Вязь рун по черненому серебру, розетка о шести лепестках-ячейках. В каждой — по розовой жемчужине, и в центре — голубой опал. Перстень единственный обладал магической силой. Симон сразу ощутил, что музыка и жезл — пустячное баловство, а от перстня исходят нешуточные эманации.

— Жалко, — вздохнул Циклоп, словно извиняясь. Перстень он пристроил на кипарисовую подставку в головах старца. — Другого опала не нашлось. Осмунд меня сожрет. Это его перстень… Ты как? Еще капельку, а?

— Хорошо, что правая, — просипел Симон.

— Хорошо, — кивнул Циклоп.

— Цепи не забудь.

— Жди. Я скоро…

Вульм в дверях посторонился, и спросил уже на лестнице:

— Чем правая рука лучше левой?

— Была б левая, — разъяснил Циклоп, — камень быстрее добрался бы до сердца.

— Тогда — смерть?

— Хуже.

Вульм замолчал так, что это само по себе было вопросом.

— Пошли, — кивнул Циклоп. — На кухне поговорим. А ты, — махнул он юному изменнику, увязавшемуся следом, — жди в кабинете. Если что, зови.

Парень засопел от разочарования, но ослушаться не посмел.

Вода в котелке булькала от ярости. Норовила выплеснуться, обварить руки. Ловко увернувшись от брызг, Циклоп бросил в кипяток горсть темно-бурых горошин. Обождал, пока горошины треснут, раскроются сердечками, и установил посудину на кованый треножник — остывать. Вульм потянул носом:

— Каффа?

— Будешь?

Вульм скривился:

— Гадость. Хуже смерти. Что еще, по-твоему, хуже смерти?

Складывалось впечатление, что ответ хорошо известен Вульму из Сегентарры, причем по собственному опыту.

— Утрата себя, — равнодушно ответил Циклоп.

— А это разве не смерть?

— Нет.

— Вы, маги, любите морочить голову…

— Я не маг. Не веришь? Твое дело. Как-нибудь на досуге расспроси Симона, и он объяснит тебе, почему я не маг. Молчи! Скажи только: «Спрошу, если выживет!», и я убью тебя этим котелком. Несмотря на все твои кинжалы…

Взяв котелок за дужку, Циклоп выразительно посмотрел на собеседника. Вульм ждал, что сейчас ему подарят новую, чугунную шапку, но Циклоп драться не стал. Понюхал каффу, хмыкнул и разлил густую жижу в оловянные кружки. Пригубил первым, обжегся, с шипением выдохнул сквозь зубы:

— Ш-шебуб… Камень в Симоне — это Шебуб. Демон.

— Допустим, — Вульм взял вторую кружку.

— Не удивлюсь, если где-то, — палец Циклопа указал на каффу, оставшуюся в котелке, словно напиток воплощал глубины преисподней, — бродит несчастный, умирающий Шебуб, часть которого — Симон Пламенный. Или не бродит, если ему не встретился второй, адский Циклоп. Шутка ли, двадцать лет! Может, сдох Шебуб, и жив лишь той частью, что в Симоне…

Он замолчал. Занялся каффой: нюхал, прихлебывал, вздыхал. Жилы на лбу вспухли, потемнели. У висков они сделались и вовсе черными. Казалось, горячая каффа течет по ним прямо в мозг. Глядя на Циклопа, Вульм с трудом гнал прочь видение, достойное умалишенного. Ад, мрак кромешный, и во тьме стонет исчадье Сатт-Шеола, кошмар по имени Шебуб, бессилен справиться с огнем, которым сделалась одна из четырех его лап. Стонет, корчится, проклинает миг, когда битва связала его общей пуповиной с Симоном Пламенным…

— Ты любишь музыку? — внезапно спросил Циклоп.

— Нет.

— Инес любила. У нас месяцами жили какие-то музыканты. Я различал их не по именам, а по инструментам. Арфа, гобой, виола. Демоны, говорил я. Они превратили башню в филиал геенны. Если есть ад, то он таков: ни минуты тишины. Инес смеялась. Демоны, соглашалась она. И прибавляла: демоны — музыка Ушедших.

Вульм промолчал. Взгляд его был красноречивее любых слов. «Здесь кое-кто свихнулся, — криком кричал этот взгляд. — И это не я.»

— Понимаю, звучит дико, — Циклоп рассмеялся. Лицо его пошло пятнами, словно Творец решил покончить с миром, а начать решил с окрестностей Шаннурана. — Инес много лет изучала наследие Ушедших. Куда дольше, чем я ее знал. «Что есть музыка? — спрашивала она меня. — Звук, организованный во времени. Разной высоты, в разных сочетаниях. Гармония, ритм, мелодия. А мы плачем и пляшем. Радуемся и грустим. Нас охватывает неистовство, нам хочется спать… Ты в силах представить музыку без звука?» Нет, отвечал я. Она смеялась…

Он долил в кружку из котелка.

— По мнению Инес, музыка Ушедших не нуждалась в звуках. Она состояла из чистых страстей. Чувств и порывов, организованных не только во времени, но и в пространстве. Слушатель оформлял такую музыку сам, в меру своих талантов. В Предвечном Мраке, в скриптории Ушедших, демоны — комбинации чистых чувств. Человеку плохо известен накал беспримесных страстей. Вызвав их, мы дарим им форму — на свое усмотрение. Видел, как оргиасты буйствуют на своих плясках? Воплоти такой танец — получишь демона.

Вульм вспомнил свои встречи с отродьями Бела. О, страстей было — хоть отбавляй! Правда, это были его собственные страсти. Демоны же большей частью норовили разорвать Вульма на куски. Зазевайся — и тебя заново организуют хоть во времени, хоть в пространстве.

— Бред, — озвучил он свои выводы. — Шебуба видел? Хороша музыка…

— Хороша, — согласился Циклоп. — Мощь, экспрессия. Звучи Шебуб попроще, Симон давно бы включил его тему в свое звучание. Ан нет, упирается. Даже, Бел его дери, норовит перенастроить мага под себя. Изменить гармонию, овладеть ритмом…

— Ха! — отмахнулся Вульм. — Демоны — это чудовища.

Циклоп пожал плечами:

— Вряд ли. Чудовища всегда были добры ко мне.

Кот, собака и крыса.

Голубь и ворон.

Эльза.

Как выжить в зимнем городе зверю, который человек? Глубокой ночью янтарь вывел ее на окраину. За спиной женщины молчали хибары, где светились редкие, мигающие огни. Над головой тоже было полно светляков. Распогодилось, звезды лежали горсткой бриллиантовой пыли в черной ладони неба. У ног Эльзы начиналась грунтовая дорога, скрытая под наледью. Одна лига пути, говорил янтарь. Даже меньше. Одна лига, и ты увидишь башню. Маленькую, в четыре этажа. Я там, я жду тебя. Нет, без слов ответила Эльза — кот и крыса. Я не дойду. Замерзну, заблужусь, сгину в сугробах. Я хитрая, я приду завтра.

Когда рассветет.

Янтарь кричал. Требовал. Умолял. Дергал нить так, что бусинка еле удерживалась на месте. Эльзу била мелкая дрожь. Несмотря на холод, лоб усеяли капли пота. Пальцы тряслись, будто ветки в бурю. Ноги приплясывали на месте. Все лицо начинало гримасничать, отчего боль грызла подсохшие ссадины — и вдруг становилось глиняной маской. Лишь, ухмыляясь, дергался уголок рта. Это напоминало припадок ясновиденья. Эльза — ворон и собака — видела, как идет по заснеженной дороге. Слышала, как хрипит от усталости. Пальцы мороза шарили под одеждой. Тупой удар — это она упала на колени. Еще один — на бок. Иней сединой лег на прядь волос, освободившуюся из-под шапки. Ребенок в утробе. Птенец в яйце.

Тепло. Тихо.

Навсегда.

Помраченный рассудок был не в силах истолковать эти простые знамения. Их толковала животная сущность сивиллы. Природа зверя знала: от навсегда следует бежать прочь. Вторая, бесплотная Эльза — шанс и возможность — вернулась назад, втянулась в ту Эльзу, которая голубь и ворон. Отвернувшись от янтаря, женщина заковыляла обратно. Хотелось спать. Хотелось есть. Хотелось, чтобы светло и янтарь. Между хибарами, молчащими в ночи. Мимо колодцев с обледенелыми краями. Пища. Логово. Янтарь. Тень в переулках. Шарканье на перекрестках. Вздох на краю площади. Логово. Пища.

Бессилие.

Она упала в замызганном тупичке. Зима, и та отступила подальше, бессильна перед вонью помоев. В миг падения вторая Эльза — возможность и шанс — шагнула вперед, за грань происходящего здесь и сейчас. Осмотрелась, разрешила: падай. Безопасно. Женщина свернулась калачиком, и ей стало тепло. Свора псов, которая до сих пор тащилась за ней, окружила Эльзу. Сомкнулось кольцо жилистых, лохматых тел. Жаркое дыхание паром вырывалось из дюжины глоток. Ворча, взвизгивая, собаки легли рядом. От них разило псиной. Уже проваливаясь в сон, сивилла подгребла к себе огромного, темно-рыжего кобеля. Обняла, как любовника на ложе. Нос зверя ткнулся ей в ухо. Влажный язык лизнул клочья кожи на скуле.