Жар усилился, и Амброз побежал.

Когда он вошел в шатер, его обожгла последняя на сегодня пощечина.

— Я все видела, — сказала Эльза.

Амброз кончиками пальцев тронул щеку.

— Ты дрянь, — сказала Эльза. — Теперь можешь убить меня.

— Пусть так, — кивнул Амброз. — Так даже лучше.

…он был руками, месящими тесто. Тесто вздымалось и опадало, влажно хлюпая. Где-то кричали, но это лишь побуждало Амброза удвоить усилия. О, тесто! — мягкое, податливое; местами липкое. Задыхаясь, он лепил восхитительные, пышные булки. Груди, украшенные вишней соска. Бедра с темным, манящим ущельем между ними. Живот с поджаристой впадиной пупка. Все хлебопеки мира продали бы душу адским барышникам, лишь бы оказаться на его месте. Он был руками, и печью, и огнем в печи.

«Эльза, — вспомнил Амброз, задыхаясь. — Ее зовут Эльза…»

И снова забыл.

…он был ногами, топчущими виноград. Брызги сока летели во все стороны, и он жадно слизывал терпкую, душистую жидкость отовсюду, куда мог дотянуться. Голова шла кругом, когда Амброз надкусывал те ягоды, что волей случая остались целыми. Вино? — крепчайший хмель в мире не сравнился бы с этим опьянением. Сусло всхлипывало, стонало под бешеным напором мага. Схватив гроздь в кулак, он давил из последних сил, и пальцы белели, ногти впивались в скользкое, дрожащее, а красный ручеек стекал вниз, отчего волосы в паху слипались колечками.

«Дрянь, — вспомнил Амброз. — Это я дрянь. Нет, это она…»

И снова забыл.

Он был пахарем, взрывающим пашню. Он шел за плугом, он тянул плуг; он служил лемехом плуга. Хрипя, земля распахивала перед ним свое лоно. Борозда пылала, билась в агонии; слизистая, чуть солоноватая влага, сочась из земных пор, не имела власти остудить пламя зачатия. Он бросал семя в тесную, воспаленную, пульсирующую колыбель, расходовал себя без меры — и хохотал, как безумец. Он был нивой, и дождем, пролившимся с небес, и небесами, упавшими на твердь. Да, где-то кричали, но разве это важно?

«Нельзя, — подумал Амброз. — Что я делаю? Я…»

И сжег рассудок дотла.

Он был солдатом, ворвавшимся в захваченный город. За спиной остались трупы, кровь, горячка боя. Ярость кипела в тигле сердца, переплавляясь в иное. Вынырнув из омута смерти, он люто, страстно хотел доказать себе, что жив. Ноздри трепетали, человек шел по следу, как пес, и в третьем по счету переулке настиг добычу. Не глядя, молодая или старая, хороша собой или уродка, он швырнул ее на мостовую и, храпя по-конски, упал сверху. Рвал одежду, будто знамя врага; умирая от голода, хватал ртом все, до чего сумел дотянуться. Зарывался лицом в трепет и содрогание; ему мешали — бил наотмашь, и помеха исчезала. Грудь, мокрая от пота. Впадинка над ключицей. Фарфор ломкого запястья. Ребра ходят ходуном; крик толкается в ладонь и стихает. Темно-русый, курчавый треугольник; ниже, ниже! Мостовая была за него, булыжник пророс цепкой лозой, удерживая жертву — рыбу в сети, птицу в силках. Тело плясало под мужчиной, тело без имени, никто и звать никак; жертва, о которой завтра и не вспомнишь без смеха, а верней, не захочешь вспоминать.

«Эльза… ее зовут Эльза…»

Ну и что?

Он был насильником, Амброзом Держидеревом, чудовищем, с которого пощечина содрала человеческую личину. Он мог все. Зная любовь, как изысканный танец, где каждый шаг — ступень к обоюдному наслаждению, он и представить не мог, что его опыт — жалкий поскребыш рядом с возможностью силком раздвинуть женские ноги, сломив сопротивление. Симон унизил его в Кругу Запрета, превратив победу в насмешку. Сейчас Амброз должен был в свою очередь унизить кого-нибудь, растоптать, лишить чести и достоинства, иначе сердце разорвалось бы в груди.

— Я умру. Я скоро умру. Зачем ты ударила меня?

Он стоял над Эльзой на коленях. Чресла иссякли; разум, будь он проклят, возвращался из ссылки. Распятая на полу, истерзанная сивилла едва дышала. Кольца побегов, выметнувшись из корней пола, глубоко врезались ей в щиколотки и запястья. Губы вспухли, запеклись, как у больной после горячечной ночи. В спутанной гриве волос блестел обруч диадемы; чудо или кара богов, но украшение до сих пор оставалось на месте, не давая сивилле спастись за стеной безумия. Нагота Эльзы, в царапинах и пятнах кровоподтеков, утратила волшебную силу. Она больше не рождала в Амброзе похоть. Должно быть, снаружи слышали, как женщина кричала. Шли мимо шатра, делая вид, что торопятся; ухмылялись в бороды. Стыд? Нет, он не стыдился. Он так устал, что голым вышел бы на площадь, полную народа, и ничего бы не почувствовал.

— Я умру в таких мучениях, что ты и представить не можешь…

Жаль, ответил кто-то. Хотелось бы представить.

— Ты — моя надежда на спасение. Ты и Циклоп. Добром или силой, я вырву из вас даже то, чего вы не знаете. Думаешь, я боюсь смерти? Правильно думаешь. Но больше смерти, больше страданий, я боюсь, что стану первым в длинной веренице смертей. Возглавлю исход Высокого Искусства. Хорошо, первой была Красотка. Ты права. Эй, вы! Те, кто сейчас презирает меня! Я спасаю и вас тоже… Подавитесь вашим презрением!

Эльза шевельнулась. Под сомкнутыми веками дрожали глазные яблоки; вряд ли сивилла понимала, где находится и что с ней происходит. Дыхание ее было дыханием старухи, ковыляющей в гору. Ноги, согнутые в коленях, ослабли; запах пота и мускуса царил в шатре. Мускус, подумал Амброз. Мускус и тлен.

Почему — тлен?

— Насилие? Я готов мордовать стариков, если это на шаг приблизит меня к цели. Готов брать женщину силой, если это подарит мне час забвения. Я стану чудовищем в душе, чтобы не стать чудовищем во плоти. Что, Инес? Теперь ты понимаешь меня? Если даже пепел твой шевелится в горниле метаморфоз…

Протянув руку, он снял диадему с головы Эльзы. Янтарь сверкнул глазом хищника. Из глотки сивиллы донеслось хриплое рычание. Вздрогнув всем телом, Эльза оскалилась: кот и крыса, и ворона с острым клювом. Дернулась — нет, путы держали крепко. Амброз помнил, что сделала эта хрупкая на вид женщина с королем. Вернуть ей диадему? Побеги не сумел бы порвать и тот дурак-изменник, который приходил за сивиллой. Я в безопасности, горько усмехнулся Амброз. Передо мной, целиком в моей власти, лежит зверь. Симон тоже лежал передо мной, корчась в грязи. Но власть — во власти ты мне отказал, упрямый старик!

Наклонившись, Амброз вдохнул острый, будоражащий запах зверя. Темная волна накрыла мага, потащила на глубину. Он и не знал, что в нем осталось так много сил.

— Здесь? — спросил король.

— Да, сир, — советник Дорн согнул спину в угодливом поклоне. — В вашей спальне. Амброз сообщил мне, что известное нам обоим событие произошло именно здесь. Хочу заметить, сир…

— Закрой рот, — велел король. — Мы не нуждаемся в твоей болтовне. Событие! Скажи прямо: тут, в спальне, мы якобы перегрызли горло нашему отцу. Гуннар! Если этот лис заговорит без нашего разрешения, отрежь ему ухо.

Закованный в броню Гуннар ди Шохт кивнул.

— Левое? — уточнил он. — Правое?

— На твой вкус.

Король Альберт V, еще вчера — принц Альберт, прошелся по спальне. Мальчик был одет в легкий доспех и вооружен. На бедре — меч, кхалосский зуль-факар с раздвоенным острием, в ножнах, изукрашенных сапфирами и черным жемчугом; за поясом — кинжал с роговой рукоятью. Выше юного короля на голову, Себастьян Дорн горбился в углу, кусая губы. От страха и возбуждения советнику хотелось говорить, говорить, молоть языком без перерыва. Сдержать порыв оказалось труднее, чем терпеть, когда свербит или тянет на двор помочиться. «Молчи!» — беззвучно кричал Дорн самому себе. Советнику было жаль уха, левого или правого, все равно. Кроме того, он чудесно знал, как один взмах клинка уравнивает его в росте с венценосным юнцом.

Кто же мог предположить, что щенок кусается больнее матерого пса?