— Пришедшая… — поправляет Вера, и девочки идут дальше.

— Наверно, так. Даже скорее всего — именно так… Возле столовой Веня останавливается.

— Верочка, ты мне все навыдумывала. Навряд ли знали латынь те… Ну, мои, эти… Ты, наверно, придумала такое слово. Ну, скажи.

— Венька, клянусь! Спроси кого хочешь. Того, кто знает. «Вени» — пришел. Значит, Веня — та, что пришла.

— Ты просто меня утешаешь, — печально сказала Веня. — Ну все равно и за это спасибо. Буду теперь хоть утешаться, что у меня латинское имя. Хотя, знаешь, может же быть и так: те, кто подкидывал меня, просто пьяные были и написали лишь бы что…

— Не мучай себя!

Верино лицо дышит добротой и сочувствием.

— Зачем думать, кто ты и зачем ты? Все мы — дети человеческие. У каждого есть своя задача, но не нам про то ведомо…

— Вера, слушай! Ты рассуждаешь прямо как старушка. Откуда у тебя такое? «Ведомо»! Как будто ты все прощаешь всем… так не должно быть, не может быть! Ты и родителям небось все простила?

Веру забрали в интернат от родителей, религиозных фанатиков, полумертвой от холода и голода. Вене, как и всем другим, они представлялись какими-то нелюдями, чудовищами, и потому, задавая вопрос, она хотела припереть Веру к стенке этим неотразимым, как ей показалось, аргументом. Но Вера отвечает спокойно и доброжелательно:

— Ну конечно, простила. Да и прощать нечего. Они же о моей душе заботились. Особенно отец. Он говорил, что я, именно я, могу стать избранницей.

— Избранницей… Чьей избранницей? — ошеломленно спрашивает Веня.

— Его, — Вера показывает на небеса.

Только теперь Веня замечает, что они, придерживая у горла воротники пальтишек, давно стоят в переулке у самой столовой, а вокруг темно, хмуро, и ветер свищет в голых ветвях. Все уже прошли, мимо них в столовую, и Вене отчего-то делается страшно и холодно.

— Ты имеешь в виду небо? Нет, я туда не хочу! Знаешь, Верка, я уж думала, что ты все это из головы выкинула, а ты…

— А что, мне тоже хочется поговорить с кем-нибудь, — вздыхает Вера. — Знаешь, как тяжело иногда…

Веня плотнее закутывается в пальто. Холодный ветер добирается до ее открытой шеи, оголенных рук. Но она готова стоять так сколько угодно: Вера, суровая Вера, от которой слова не добьешься, открывает свою душу именно перед ней, Веней! Не перед Стасей, не перед Германом или даже Яной… Правда, ей странно, что Вера, окапывается, все думает о своем давнем, жалеет родителей. Уж на что бережно воспитывали ее по приезде в интернат: раз в неделю приезжал лектор из областного общества «Знание» и проводил с нею беседы, ради Веры в пионерской комнате повесили стенд «Религия и наука несовместимы». Однажды даже Антоле Ивановне довелось прочитать лекцию на антирелигиозную тему. И хотя она безбожно путалась во всех этих исайях, петрах, моисееях и обливалась потом от напряжения, заглядывая в тетрадку, главное было достигнуто: Вера вступила в комсомол, отреклась от религии. Тогда перестал приезжать лектор, веселее вздохнула Антоля Ивановна, а стенд остался в пионерской комнате и пожелтел от времени.

— Ведь родители мои через год выходят оттуда, — продолжает Вера. — А как я посмотрю им в глаза?

Веня знает, что Верины родители осуждены за религиозное изуверство, и до сих пор она была уверена, что Вера вряд ли захочет их даже видеть.

— Но они же так с тобой обращались… — неуверенность слышится в ее голосе.

— Ну и что? — Огромные Верины глаза туманятся. — Не могу я от них отречься. Не могу, и все! Люблю отца. Он так хорошо рассказывает. И о страданиях на Голгофе, и о крестном пути…

— Неужели ты веришь… во все такое?

— Такое! — ласково и немного пренебрежительно отзывается Вера. — Эх, Венька! Прежде чем отрекаться, надо хотя бы знать, от чего отрекаешься. А ты и знать не хочешь. Но вот что… — Она наклоняется к самому уху Вени и шепчет: — Знаешь, про что я больше всего думаю? В Библии написано, что, создав все сущее, бог только после всего увидел, что это хорошо. Значит, и сам он не знал, каким же свет получится — хорошим или плохим. Как же нам-то принимать все, что им сделано? Как ты думаешь, а?

Вечером после отбоя, когда все улеглись спать и ночная дежурная отправилась к себе в кабинет, Веня тихо встала. Что-то мучило ее, горел лоб, и начинало неумолимо ломить в суставах. Какая-то нервная радость и вместе с тем беспричинная тоска томили ее. Она закуталась в одеяло и тихо побрела между кроватями. Вера, мимо которой она проходила, открыла глаза и некоторое время всматривалась в нее, потом снова зажмурилась и отвернулась к стене — наверное, она думала о чем-то своем. Стася, кровать которой возле окна, тоже не спит — закинув руки за голову, смотрит в окно, через которое в спальню струится голубовато-лимонный свет полной луны. На стекле морозные узоры — наверно, к ночи похолодало. Кажется, что стекла тоже трепещут в этом меняющемся, дрожащем свете.

— Венька, ты что там ходишь как лунатик? — окликает из своего угла Яна.

— У нас говорят «памесявник», — словно только и ждала того момента, чтобы вступить в разговор, отзывается Вера.

— Перестаньте мешать, только начала засыпать — опять разговоры! — поворачивается Стася.

— А ты что-то слишком суровая стала, Стасечка, — чуть повышает голос Вера. — Антоля тебя больше любить стала.

— Антоля никого не любит, — спокойно парирует Стася.

— Не любит, не любит, а работает педагогом, и никто ее не выгонит! — вскакивает на кровати Яна.

— Как могут ее выгнать? У нее стаж большой и дисциплина самая налаженная, — откликается Вера.

Веня присаживается на крайнюю кровать, где спит кудрявая Валечка из младшей группы, и тоже вступает в разговор:

— Савватея как-то говорила, что единственное средство избавиться от Антоли — отправить ее на пенсию.

— Откуда ты знаешь?

— Сообщили!

— А, ты подслушивала! Как всегда!

— Подслушивала, Стасечка! Может, ты мне запретишь? Или донесешь Антоле?

— Веня, ты, ей-богу, и вправду ошалела в последнее время. Все это замечают.

— Не ссорьтесь, девочки! — ласково говорит Вера. — И что дальше, Венечка?

— Она с завучем про меня говорила, Савватея. Что конфликтов с Рыжик бы не было, если б Антоля Иванов-на больше любила детей… А после про то, что Антолю невозможно уволить. Сказала: «Хорошо бы в нашей педагогике ввести новую графу в трудовой книжке: „Любовь к детям“».

— Значит, ее не за что увольнять? — злится Яна. — Когда мама приезжала, она ко мне в изолятор ее так и не пустила!

— Ты болела? — вспоминает Стася.

— Наорала, что я инфекционная, а у меня просто была температура. Мама три дня ждала, а она же у меня инвалид.

— А помните, как Толик ей кнопочек в стул насадил? — смеется Веня.

— Ничего ее не берет! Зад у нее железный. За столько лет окаменел! — фыркает Яна.

— От вас окаменеет, мои милые! — При звуке голоса девочки с ужасом вскочили, не понимая, почему в дверях стоит Антоля Ивановна. А она действительно стоит там, наклонив голову с завивкой, которая топорщится при свете, что падает из коридора, в темном платье, тесном для ее низенькой фигуры.

— Ой! — первой визжит Яна и бросается к своей кровати. За ней остальные.

Через минуту в спальне тихо, как будто и не было перед этим никакого беспорядка, который так не любит Антоля Ивановна. Воспитательница медленно выходит. В воздухе пахнет духами. Вполне возможно, что Антоля Ивановна возвращается с какого-нибудь концерта или кино и, пока внизу ждет муж, забежала в интернат посмотреть, все ли в порядке. Такое бывало не раз: интернат стоит чуть не в самом центре города: здесь неподалеку и Дом офицеров, и лучший в городе новый кинотеатр, который вырос на месте старых, розоватых, приземистых зданий позапрошлого века с затейливыми узорами над маленькими каменными балкончиками, кокетливо нависающими над шумной улицей. Интернат стоит в переулке, который как раз выходит на главную улицу, правда, в переулке этом не встретишь машин, здесь редко бывают даже прохожие, потому что переулок заканчивается тупичком,