— А что тут слушать? — громко отвечает Веня. — То, что Герман станет изобретателем?

Герман и в самом деле сейчас находится в центре умиленного внимания Антоли Ивановны, которая даже сложила на груди пухлые руки, слушая его. Она оборачивается в их сторону, глаза ее становятся гневными:

— Рыжик, ты снова тут бунтуешь?

— Нет, я не бунтую. Я просто разговариваю.

— Ах, вы разговариваете?! Тогда выйдите… вместе с Саперной.

Яна вспыхивает, дергается, но молчит.

— Выйдите, выйдите! — настаивает Антоля Иванов-ив. — Там говорите, чтобы не мешать другим.

Веня чувствует, как горячая волна гнева и возмущении охватывает ее. Надо бы покорно выйти, тем более что на этот раз Антоля права, но Веня не сдерживается:

— Вы тут умиляетесь, что Герман будет изобретателем. Только он не машины, не приборы будет изобретать. Он будет изобретать, как… как легче и проще жить. Как обходить всякие углы. Как не трогать авторитеты.

Топкий смуглый румянец на щеках Германа становится гуще.

— Есть всякие авторитеты. И необязательно бросаться на них, чтобы чувствовать себя праведником. Особенно бросаться, как… как собака, которой дали пинка.

Все слушают их спор, и зловещая тишина повисает в рабочей комнате.

Веня не реагирует на оскорбление. Она добивается, чтобы ребята в группе поняли, о чем она говорит. Нет, не оттого затронула она Германа, что ей дали пинка, как выражается он! Просто ей непонятно: неужели пустыми словами можно запутать, затуманить все? Неужели ребята не чувствуют, что за красивой позой, за умными выражениями у Германа на самом деле совсем-совсем не то, что он говорит.

— Но нельзя служить любому авторитету. Ему нужно… его нужно проверять. Чтобы доверять ему! — отвечает она, не замечая, что невольно встала, как на уроке, когда спрашивают о чем-то и нужно отвечать.

— Значит, ты доверяешь только себе? Ты считаешь, что нужно проверять все и все подвергать сомнению? А как же с тем, что открыли до тебя? Как быть с учениками Сократа, Платона, с философией и наукой?

Герман опять, как всегда, вывернулся: разговор о себе он вывел на недоступные для Вени просторы философствования, и она чувствует, что ее выкрики, ее слова повисают в воздухе. Она пробует вернуться назад, но уже знает, что проиграла, Герман сейчас утопит ее в потоке слов! Антоля Ивановна, которая слушала их спор, открывает рот, чтобы все же выставить непокорную за дверь, но Веня в какой-то горячке доканчивает свою мысль:

— Я себе доверяю… И я тебе скажу, тебе и Валерке: если человек ощущает, что все, кто рядом, тоже люди, а не… не манекены, что им больно, и если он понимает это, то он сам — человек!

— Ничего не понимаю! — улыбается Герман. — Человек — не человек, люди… Что ты вообще хочешь объяснить?

Он прикидывается непонимающим, прикидывается ловко, чтобы ребятам надоел спор и они решили, что вот, мол, лезет в спор эта дуреха, не зная толком, чего хочет…

— В самом деле, что вы развели тут склоку? — недовольно говорит Антоля Ивановна. — Тебе, Рыжик, в последнее время все неймется. Заняли время, а давно пора ужинать.

— Нет, вы подождите! — У Вени дрожит голос. — Вы сами… похожи на Германа.

— Веня!

Это предостерегающий Катин голос. Яна испугалась, она подскочила к подруге, схватила за рукав:

— Венечка, ты что? Пошли на ужин!

— Говори, говори! — подзуживает Герман.

— И скажу! Вы холодная и злая. Вы в нас не видите людей. Вы видите только группу целиком. Для вас существует класс, а не мы!

— Вас, моя милая, тридцать, — взволнованно говорит Антоля Ивановна. — А я одна.

— И я одна! — восклицает Веня. — А вы из меня и из нее… — она показывает на Яну, которая сразу же выпускает Венину руку и испуганно замирает, — и из Кати, например, вы из нас каждой хотите сделать одну тридцатую! Я не хочу быть одной тридцатой!

— Она хочет быть единицей! — скептически бросает Герман и тут же командует как ни в чем не бывало: — Давайте-ка, братцы, на ужин!

И все начинают подниматься со стульев, с дивана, облегченно потягиваться.

— Вы! — отчаянно вскрикивает Веня, но Антоля Ивановна, теперь уже зло и настойчиво, перебивает ее:

— Ну хватит! Наслушались мы! В тебя как будто какой-то вирус упрямства вселился. Но ничего — на каждую болезнь есть свое лекарство.

Вопя чувствует, как рвущееся у нее из груди чувство возмущения возносит ее высоко-высоко, так что ухает сердце, но нельзя показывать, как ей страшно и непривычно выступать вот так, одной против всех.

— Вы лучше Германа лечите! Вы недаром его люби-те: он здорово бережет ваш авторитет! И уважением! И подарками!

Вот когда по-настоящему вздрогнула и побледнела Антоля Ивановна: в самом деле, в группе шептались — да Веня и сама как-то видела в руках Германа таинственные свертки, которые исчезали после в сумке воспитательницы. Шептались в группе о том, что родители Германа, которые поехали на два года за границу, часто присылают оттуда подарки и для Антоли Ивановны. За последний год у нее появилась импортная кофта какой-то необыкновенной вязки, перчатки, духи…

Герман, который уже пошел к двери, оглядывается. Глаза его загорелись ненавистью, он вплотную подступает к Вене:

— Ты… подкидыш! Замолчи, а то…

— Герман! — обрывает его воспитательница. — Нельзя так!

— Я подкидыш… подкидыш… — повторяет Веня. — А ты… Ты…

Толик, который уже выходил из комнаты, одним прыжком очутился перед Германом и схватил его за грудки:

— Кто тут подкидыш? Кто! Гад, я тебя…

Валерка мгновенно бросается на выручку Герману. Сцепившись с Толиком, он катается по полу, девочки поднимают крик и пытаются их разнять. Со стойки в коридоре летят портфели, с грохотом вываливается откуда-то чернильница и, ударившись о пол, разлетается на кусочки. С хрустом топчут их дерущиеся, Антоля Ивановна гневно стучит мягким кулачком о подоконник, испуганно что-то выкрикивая… Герман отбивается одной рукой от Толика, Стася старается ему помочь.

— Ты… ты завела весь этот гвалт! — кричит она Вене. — Посмотри, что с ним!

Веня скорчилась, ее трясет. Глазами она ищет Яну, но той давно уже нет в рабочей комнате. Неожиданно у нее находится защитница. Это Вера Кривель. Вера тянет Веню подальше от побоища, на ходу громко ругая Германа.

— Ты, монашка! — вне себя кричит ей Стася, вытирая Герману щеку. — Ты-то что лезешь? Тебе никогда ни до кого не было дела, а сейчас лезешь?!

Веня видит, что Стася кричит так потому, что ей плохо: она побелела, а глаза у нее испуганные, дикие. Вера же, которая всегда держалась за чужими спинами, в самом деле не вмешиваясь в мелкие дрязги, случавшиеся в группе, теперь словно ожила, она тянет Веню властно и уверенно, как взрослая.

— Ну-ну, ты Стасю не жалей, ты себя пожалей! — Легко толкая Веню в плечи, она сводит ее вниз по лестнице. — Задаст тебе Антоля перца! Что с тобой творится в последнее время?

— А что они все? Что они? То Пика, то подкидыш? Что, у меня нет имени? Фамилии?

— Есть, конечно… Идем ужинать, чего ты упираешься, как бык! — быстро-быстро, не давая Вене раскрыть рот, утешает Вера. Но та вдруг останавливается, словно ужаленная.

— А… а ведь фамилии у меня в самом деле нет! И имени также! Правда ведь нет!

— Все глупости. Есть у тебя и имя и фамилия. — Вера клонит набок голову, взор ее скользит в сторону. Маленькая, худая, с огромными голубыми глазами и резкими, почти неприятными чертами лица, она кажется старше всех в группе. Какой-то спокойной силой веет от нее, и Веня поддается искушению открыть ей наболевшее:

— Разве ж то имя? Ве-ня. Ты слышала когда-нибудь что-нибудь подобное? Нет!

— Почему же, слышала. Наша соседка, пани Аглая, когда-то в гимназии училась. Вот она на моего брата старшего — он красивый, как картинка, — так и говорила, что он как Цезарь: пришел, увидел, победил. По-латински это было так: «Вени, види…» Дальше не помню, но первое слово «вени» помню очень хорошо.

— Что же получается: у меня имя латинское? Да это не имя: «Пришел…» Может, пришовшая? — останавливается Веня.