В биографии поколения, кому сегодня за сорок лет, если не определяющую, то все же огромную роль играет причастность наших судеб к тяжелым испытаниям, выпавшим на долю советского народа в годы Великой Отечественной войны. По Белоруссии война прокатилась, сминая, калеча людские судьбы, но одновременно как бы проверяя их на прочность и на излом.

Народ наш выстоял, сохранил себя вплоть до самых глубинных проявлений национального самосознания, и не только сохранил, но как бы обрел новую силу духа и нравственной высоты. Веками катились войны по нашей земле, пытаясь уничтожить все живое на ней, и веками белорусы вновь и вновь отстаивали право, жить и трудиться на своем поле, строить новые хаты на старом пепелище и созидать сокровища культуры вместо загубленных войной… Да, война всегда горе, всегда ужас и страх — мы знаем это хорошо, хотя и родились после войны и ее не видели. С детства я помню людей, потерявших всех близких: женщин, не верящих похоронкам на детей или мужа; детей, напряженно ждущих, что отыщутся потерянные во время эвакуации или бомбежки родители; стариков, чья жизнь продлевалась сверхчеловеческим усилием с том, чтобы помочь внукам, заменить им погибших родителей. Но этот внутренний трагизм (нал напрятан, словно бы заткан в канву повседневной жизни с ее заботами, пафосом обновления и только в какие-то особые моменты прорывался вовне, иногда даже не поступком, а словом, жестом, интонацией, к которым дети всегда чутки, а мы, детдомовские, наверно, были чутки в особенности.

И вместе с тем люди вокруг, как правило, были отзывчивы к чужой беде, пытались брать на себя заботу о других и часть общей беды. К нам часто приезжали шефы, приезжали также люди, желающие усыновить или удочерить чужого ребенка, и это бывало порой трогательно, а порой трагично. Если исходить из крылатой фразы: «Все мы родом из детства», то из своего детства я вынесла, кроме трагических моментов, постоянное ощущение человеческой доброты вокруг, а еще — чувство гармонии мира, которая может быть нарушена, даже вроде и забыта на какой-то определенный отрезок жизни, но которая обязательно будет восстановлена, пусть даже в отдаленном будущем.

Мы всегда ощущали себя детьми страны, которая не даст нас в обиду никому, и это чувство было очень сильным. Может, и мотню из-за этого обостренного чувства справедливости, которым был как бы пропитан весь наш коллектив, в детдоме оставались работать в основном люди, любящие детей и отдающие им часть своей жизни. Их доброта спасла нас, но многие из наших воспитательниц так и не устроили свои судьбы, всецело занятые судьбами своих подопечных.

Оберегая нас как свое будущее, легли на огромных полях сражений, иногда даже не успев себя по-настоящему ощутить отцами, родители многих из моих ровесников. Нас вырастила страна, выделяя в трудные послевоенные годы все самое лучшее, отдавая нам первые места в институтах, техникумах, училищах. И весь этот огромный долг добра — за нами, его можно, наверное, выплатить только всей жизнью.

Как реализуем мы его сегодня в жизни, в работе, в наших детях, в отношениях между собой? Этот вопрос задает себе, наверное, не один писатель нашего поколения.

Мы живем в одном обществе, связаны друг с другом множеством самых разных нитей. Зло, сотворенное на одном конце любой такой нити, отзовется, болью ударит по чьему-то сердцу, а возможно, и по судьбе и, как волна, пойдет дальше. А когда-то найдет, пусть даже через годы, своего создателя — древние ведь недаром так верили в закон возмездия.

В наше время особое значение приобретает ответственность за свои поступки, активность в борьбе со Злом — и в плане чисто житейском, и в более широком; мы ведь все живем здесь, па Земле, уже такой маленькой и беззащитной перед человеком…

Зло может надевать на себя разные обличья, и иногда бедой может обернуться даже простая пассивность, непротивление ему. И показать это, бороться за наше общее дело — мир на Земле и за наше будущее, свободное от страха и угроз, — одна из задач сегодняшней литературы. Как решать ее конкретно, какими средствами — это должен решать для себя каждый писатель, решать всегда, в каждом новом произведении. В связи с этим мне хочется вспомнить одну из белорусских легенд.

Нашел как-то пастушок скрипку. Так пела она, что никто не мог остаться равнодушным, любое сердце могла перевернуть эта скрипка. Сделал ее чародей из дерева, а на дереве этом когда-то повесился молодой хлопец, у которого пан забрал его любимую, и потому могла она петь только грустные мелодии. Долго играл на ней хозяин, но как-то, рассердившись, несмотря на сопротивление скрипки, силой стал играть на ней другие, танцевальные мелодии. И — исчез волшебный дар скрипки, не смогла она больше играть и трогать людские сердца…

Наверное, каждый из тех, кто пробует создавать художественные произведения, должен найти себя, свою тональность, свою тему и мелодию. Только тогда сможет он сказать миру то, что способен сказать только он. Нет, наверное, большего счастья, чем в конце концов найти себя и сказать миру то, что действительно можешь сказать только ты один.

Ольга Ипатова

Небо казалось низким и ребристым, будто чья-то гигантская рука налепила на нем серые полосы пластилина, густые, жидкие, с потеками. Мелкая изморозь покрыла окна; в классе было непривычно тихо, только равномерно, как прялка, гудел голос Анфисы Павловны, преподавательницы географии. Веня Рыжик задумчиво смотрела в окно — там, на верхушке старого, потрескавшегося от старости дуба, слабо колыхались остатки листвы. Она знала, что этот дуб был посажен знаменитой польской писательницей Элизой Ожешко, и казалось невероятным, что еще оставался живой свидетель эпохи, которая в ее сознании не многим отличалась от того времени, когда по земле ходили мамонты и динозавры…

Из задумчивости ее вывел шепот сзади:

— Пика, передай Стасе!

Она обернулась, взяла записочку и, перегнувшись через парту, протянула руку с бумажкой…

— Рыжик!

Веня вздрогнула: географичка шла к ней, преисполненная негодования, укоризненно качая увенчанной седыми пушистыми волосами головой.

— Что вы там держите? Сейчас же покажите!

Сбоку прошелестел сочувственный голос:

— Чего ждешь? В рот!

От неожиданности она сунула грязную бумажонку в рот и судорожно прожевала.

Географичка остановилась. Все замерли. Было слышно в тишине, как чавкает комком бумаги Веня.

— Кто передал записку, а? — Анфиса Павловна суровым взглядом обвела класс. — Молчите? Все равно узнаю! А вы, Рыжик, выйдите из класса. Вам нужно отдохнуть после такого подвига.

Веня встает из-за парты, идет к выходу и слышит, как смеется самый высокий и сильный из хлопцев, Валерка Антоник.

— Партизанка, ха-ха! Точно как на допросе, в рот! Сжевала — и никаких следов! Ха-ха-ха!

Венино сердце бьется чаще и болезненней: злосчастную записку передал ей не кто другой, как сосед Валерки по парте и его кумир Герман Ковальский. «Валеркин властелин» — так говорят про него все интернатовские, и, значит, па Валерке тоже лежит частичка той вины, за которую ее выгоняют из класса… Но опа не оглядывается, сутулясь, стыдясь своего роста, идет к выходу, противная масса во рту вызывает у нее тошноту, так что она ужо почти бежит. Оказавшись за дверями, Веня бросается к жестяной урне, что стоит в углу коридора, — а после, отплевываясь, вытирая ладони замусоленным платочком, садится на подоконник.

Отсюда, со второго этажа, хорошо видна темная полоса дороги, которая ведет от школы к интернату. Ночью выпал снег: белые его пятна плавятся на крышах невысоких домов, стекая вниз тонкими струйками воды. На дороге снег уже весь вытоптан. Недалеко отсюда Балтика, и это от нее ползут густые влажные туманы. Она смягчает морозы, принося взамен дожди, мокрый снег, который забивается в пощербленные проемы, что смотрят, словно бойницы, из стен серых приземистых домов. Улочки в городе узкие, им по нескольку столетий, и каждая машина может обдать пешеходов с головы до ног грязными холодными брызгами.