— Покажи!

Валя вырвала портфель, и не успела Лиза ничего сказать, как бергамоты ее пошли по рукам.

— Ну и невидаль! — насмешливо констатировал староста. — Таких груш у нас в саду сколько хошь!

— Таких у нас нет! — Лиза даже обиделась.

— Хочешь — сравним? Точно такие. Э, да они же из нашего сада!

— Мне отец их привез из другого города!

— Он тебя обманул! Он же пьяница! — объяснила Валя, протягивая Лизе портфель. — Выкинь ты их! Пошли.

— Пойдемте, ребята! — скомандовал староста, и все поспешили за ним. Желтые груши, брошенные кем-то в траву, лежали возле самой дорожки, недалеко от почерневшей картофельной ботвы.

— Нашла о чем горевать! — Валя залихватски закинула портфель за плечо. — У меня вообще никого. И не надо! А то копейку жалеет на подарок. Пошли!

Лиза наклонилась над грушами, провела рукой по теплой душистой кожуре. Нахальная черно-желтая оса уже ползла по примятому краю груши, на другую взбирался упорный маленький муравей.

— А я их заберу. Ты просто Дура. Раскудахталась как курица: «Не те, не те! А они те! „Княжеские“!»

— Я дура! — вскинулась Валя. — Да ты… ты… — У нее задрожал голос, и, оборвав фразу, она торопливо пошла по дорожке, пряча лицо.

Над полем, над кленами плыл аромат теплых зрелых груш. Лиза бережно подобрала их, одну положила в кармашек передника, другую надкусила. Под ногами ее кудрявились фиолетовые цветки чебреца, качались желтые глазки пижмы. Девочка стояла, исподлобья глядя вслед уходящей подруге, потом глубоко вздохнула. Было тихо, и только нахальная оса никак не хотела улетать, вилась над Лизиным лицом, над ее рукой, бережно сжимавшей золотистую — «княжескую» — грушу.

Третий день шли дожди, и девчонки, что поселились в Вериной хате, приходили усталые, запачканные вязкой коричневой глиной, с красными озябшими руками, которыми они целый день копались в земле, выбирая картофель. Вере нравились ее постоялицы, особенно одна из студенток, Галя, тихая, несмелая девушка с длинными русыми косами, в плотном коричневом свитере домашней вязки, который скрывал ее худенькую фигуру. Старуха Авгинья, родная Верина сестра, наоборот, больше привязалась к Ане — та то и дело подсаживалась к пей, с интересом глядя, как свивается под узловатыми, но все еще цепкими бабкиными пальцами белоснежная шерсть. Аня была побойчее, сверкая белыми зубами, хохоча, рассказывала она об всем, что происходило в эти дни на поле.

Вера и бабка Авгинья держали корову и овец. В деревне коров уже держали немногие — в совхозе была ферма, а для собственной коровы корм доставать было нелегко. Но Вера не представляла себе жизни без своей Красули — без тихого ее мычания по утрам, когда она шла с подойником в хлев, без ласковости, с которой корова терлась лбом о Верин подол, без спокойствия, с которым она, не дожидаясь провожатых, шла к воротам дома. Вера вообще любила все живое истовой какой-то любовью, как будто все, что ее окружало, сильнее связывало ее с жизнью, помогало переносить одиночество. Галя несколько раз вызвалась идти с нею в хлев — доить Красулю, и та на удивление быстро подпустила девушку к себе и терпеливо дожидалась, пока тонкие Галины пальцы не освободят ее от тяжелого, наполнившего большое вымя молока.

— Смотри, тебя слушается, — удивилась тогда Вера, и высохшее, сплошь посеченное морщинами лицо ее заулыбалось. — Городская, а доить откуда умеешь?

— У тетки в Сибири корова есть, там и научилась, — Галя ласково погладила Красулю по боку, подняла ведро.

— А батька с матерью где?

Галя опустила глаза, нагнулась, сняла с ведра соломинку.

— Матери нет, в прошлом году умерла. А батька… Вера заботливо взяла у нее влажное, теплое ведро, остро пахнущее сыродоем.

— Если тяжко, не говори.

— Да нет, вам я скажу, тетя Вера! Он… он за драку в тюрьме сидит. Когда мама умерла, он чуть с ума не сошел. Нервный стал, а тут дружки что-то не так сказали…

— Моя ж ты девочка! — Вера хотела погладить Галю по голове, но постеснялась. Да и сноровки не было у нее такой — ласкать детей. И еще побоялась Вера, что руки у нее шершавые, небось сделает Гале больно. Но с того дня опа всегда старалась то подсунуть Гале лишний блин за завтраком, то взбить подушку ей на ночь, когда девчонки ложились рядком на большой ее, пышной постели, сплошь заваленной пуховыми подушками. Вера гордилась своей кроватью. Одеяло на ней было пуховое, подбитое малиновым атласом, и подушки тоже были пуховыми — Вера рвала для них перо старательно, чтобы ни одной колкой остины не попало в пуховики. Но Вера почему-то не любила спать в постели, все старалась лечь с бабкой на печке, и потому стояла пышная эта кровать как-то сиротливо и неприкаянно. И Вере было приятно, что студентки, вечером ложась спать, с наслаждением вытягиваются на перине, что и по утрам, когда она сама перестилает постель, хранится в ней душистое, живое тепло, от которого даже капроновые покрывала на подушках потеряли былую свою надменность и несгибаемость…

— Мы у вас, тетя Вера, как в раю живем! — смеялась Аня. — Девчонки нам завидуют, говорят, что лучшая хата в деревне — ваша!

— Не диво! — откликалась бабка Авгинья. — Такую трудягу, как Веруня, поискать надо. Эх, был бы мужик здесь, Микола аль Иван!

— Кто это — Микола, Иван? — спросила однажды Галя.

— Микола — брат ее, — кивнула бабка Авгинья на Веру. — А Иван…

— Не надо, бабка, — покраснела Вера, и девушки с удивлением увидели, как вспыхнули серые, с красноватыми ободками усталости ее глаза, как прояснилось и тут же погасло лицо.

— Иван — жених! — Бабка говорила чуть пришептывая, но взгляд ее маленьких быстрых глазок с желтыми морщинистыми веками был тверд. — Да какой! Первый парень у нас в Рубежевичах. Да и Верка была не промах…

— Тетя, перестаньте! — повысив голос, произнесла Вера. Она встала, пошла к печке, набрала в миску новую порцию кулеша. Аня и Галя переглянулись, удивленные вдруг открывшимся перед ними пространством. Там, в том измерении, которое им и вообразить казалось невозможным, серая, увядшая, с печальным усталым взором тетка Вера была, оказывается, одной из первых девчат на селе. Галя взглянула на нее и тут же быстро отвела взгляд. Аня открыла рот, собираясь спросить, что же случилось с Иваном и Миколой, но передумала и принялась за кулеш.

— Господи! — говорила она потом, идя с Галей к старой вербе, возле которой собирались студенты, чтобы охать на уборку в дальнее поле. — У нас чего ни коснись — везде война, война, война! Сорок лет прошло, а она будто вчера была. Пока вы с теткой Верой корову доили, бабка мне вчера рассказала, как их всей семьей расстреливали за партизан…

Дни то распогаживались, то снова все вокруг окутывала холодная серая мгла. Однажды Вера поймала себя на том, что она, впервые за много лет, торопится домой не потому, что там ждет изголодавшаяся Красуля или стонет на печке, грея больное, изношенное тело старая Авгинья… В хате, просторной, всегда аккуратно убранной, с бесчисленными белыми салфеточками и вышивками по стенам, с огромным ковром, когда-то подаренным Вере за ударную работу, теперь было по-настоящему тепло, и Вера скучала, когда Аня и Галя уходили к подружкам на посиделки или отправлялись на танцы в сельский Дом культуры, что был в соседней деревне Межево. Она, подоив корову и поужинав, все сидела возле телевизора, пока не кончались все вечерние передачи, а потом, походив немного по хате и протерев полы, бралась за вышивание.

— Спать бы шла! — ворчала с печки Авгинья. — Чего глаза портишь зря? Вон всю хату вышивками закидала, отдохни!

— Кроены из хаты выжили, теперь вышивка мешает? — беззлобно отзывалась Вера.

— Кому твои кросны нужны? Мужика по всей деревне не найдешь, чтобы их чинить, — возразила Авгинья. — Иди спи, без тебя придут девки!

За долгие годы они научились ладить друг с другом, хотя, начиная свою новую, одинокую послевоенную жизнь с теткой, Вера не раз со страхом думала, что им не ужиться: тетка Авгинья имела характер прямой, неуживчивый, не раз ссорилась с родней. Больше всего от нее доставалось родной сестре, Вериной матери, — незлобивой, спокойной Татьяне.