Вера сидела, склонившись над вышивкой. Давно уже па работала иглой, давно. В последние годы стали хуже видеть глаза, дел как будто прибавилось — может быть, оттого, что не могла Вера с такой легкостью, как прежде, летать по дому, управляться и с мужской, и с женской работой, и в колхозе успевать… Тогда еще совхоза не было, на трудодень давали с гулькин нос, но все равно работала она со страстью, самозабвенно и потому никогда не прятала глаз, всю жизнь смотрела на людей прямо, с гордостью и достоинством. Не было в ее жизни ни одного пятнышка, не было и взлетов больших, так что, когда приехал корреспондент писать о ней как об ударнице, нечего было Вере говорить ему — годы сливались для нее в сплошную вереницу, и только редкие праздники помнились в ней да какие-то небольшие события: то премия, то подарок, то вот болела Красуля или щенилась Алька…

Бабка Авгинья тоже не спала. Она ворочалась, вздыхала. Потом слезла с печи и села напротив:

— Поедешь в район, таблетки мне привези. Оленьи… — Элениум это, тетка.

— Я и говорю — оленьи. Я тогда крепко сплю, ничего не помню.

— Хорошо, привезу. Теперь их без рецепта не выдают, надо попросить у участковой.

— Попрошу, детка. А то плохо мне. Закрою глаза, снова Маню вспоминаю. И Митьку. Свалился он, помню, с крыши, а я вместо того, чтобы пожалеть, лозиной его, лозиной… Как ты думаешь, душа его зло помнит, или ей все равно, что когда-то кляла его?

— Мы сколько говорили с вами, тетка… Спите. Спите, я завтра сама участковую попрошу, чтобы рецепт выписала.

Бабка Авгинья что-то забормотала про себя, потом снова полезла на печку. Лежала, глядя на лампочку выцветшими глазками, что-то пришептывая.

— Хватит бога беспокоить, — заговорила Вера, — хватит себя травить.

— Я себе прощенье выпрашиваю, — отозвалась Авгинья. — Я у них, моих деток, прошу, чтобы забыли зло.

— Если бы вы их не кляли, думаете, живыми бы остались? А маму мою кто проклинал, а полдеревни почему погибло?

— Если бы я их не кляла, то, может, хоть кто в живых бы остался. Ведь были молодые еще, зачем им в партизаны идти? А оно вон как все обернулось…

Вера встала, отбросила шитье.

— Жизнь прошла. Никто не виноват — ни вы, ни я, что судьба нам такая выпала. Не надо мертвых тревожить. И слова свои не вернете…

Бабка Авгинья все ворочалась на печи и вздыхала.

Вера, растревоженная, ходила по хате, стараясь ступать неслышно. Поколебавшись, она подошла к сундуку, откинула тяжелую, кованую его крышку. В сундуке лежали платья ее и матери, одежда братьев и отца. Отдельно, в платочке, лежали вещи, приготовленные Авгиньей для смертного часа — оттуда выглянули твердые, с резиновым ободком тапочки. Но Вера искала другое, рылась осторожно и тихо. И вот наконец достала то, что искала, — кофточку из упругого кремового шелка. Этот плотный, прохладный шелк покупала еще мать.

Вера видела, с какой трепетной нежностью гладила мать тонкую материю, вспоминая, что была в этой кофточке, когда к ней сватался отец. По рукавам и вороту шли мелкие, яркие цветы — их вышивала мать еще в девушках, когда готовила приданое, мечтая о счастье, о суженом…

Потом мать подарила эту кофту ей, Вере. Было это перед самой войной, Вера только начала ходить на вечеринки. Помнится, в субботу заглянула к ним в хату соседка, Елена. Она редко показывалась на людях, и говорили о ней, что знается Елена с недоброй силой. Сторонились люди Елены, однако, если вдруг мор нападал на скотину или болячка выскакивала на теле, шли к ней, просили, чтоб заговорила.

Тяжело опираясь на палку, Елена присела в углу, одобрительно взглянула на Веру:

— Красивая будет девка.

— Красивая — что? Дал бы ей бог счастья! — отозвалась мать.

— Счастья? Какого ты счастья хочешь? — усмехнулась соседка, и черные глаза ее заблестели молодым огнем, а маленькое личико словно разгладилось. — В богатстве жить или коханой быть?

Вера смущенно улыбнулась, покраснела, опустила голову.

— Значит, о хлопце подумала! — не отступала Елена. — Ну что ж, я тебе помогу.

— Какие хлопцы! — заупрямилась мать. — Дите она еще!

— А на вечеринку готовится…

Вера и в самом деле гладила на столе кофту, осторожно водила громоздким утюгом по шелку. Елена взяла в руки материн подарок, потрогала упругую материю, вышитый у ворота пион.

— Я тебе этот пион заговорю. Кого ни захочешь — будет твой.

— Григорьевна, миленькая, рано ей еще про хлопцев думать! — снова заговорила мать, по Елена обернулась, посмотрела на нее своими большими, близко посаженными глазами, и та замолчала, как поперхнулась.

Елена долго смотрела на пион, что-то тихо шептала, а потом протянула кофту Вере:

— На. И не слушай мать. Спеши! Вам всем спешить надо…

Она ушла, а мать с дочерью посмеялись над ее странными словами и тут же забыли о них. Вера отправилась в кофте на посиделки, и Иван оказался возле нее, и жарко грел грудь багровый с алым пион. Потом Иван провожал ее, они дошли до моста, потом остановились и простояли до самого рассвета…

А вскоре началась война, и в первый же день, когда немцы вошли в деревню, была убита Елена — за то, что плюнула в лицо какому-то важному офицеру, который зашел к ней выпить воды. Потянулись черные, страшные дни. Ушел с партизанами брат Микола. А потом случилось это. Однажды ночью по доносу соседа, Змитрока Асташонка, немцы неслышно окружили три хаты, где ночевали партизаны, и расстреляли всех, кто там был. Одна из этих хат была Авгиньина, там тоже ночевали партизаны, которых привел в дом сын, Митька. Ночевала там и Верина мать, которая пекла хлеб для отряда.

Когда всех вывели во двор и поставили у стены, Верина мать хотела заслонить собой Митьку, но, остановленная выстрелом, упала на сестру, Авгинью, и тем спасла ее, обеспамятевшую и неподвижную. Авгинья горько жалела о том, что не погибла вместе с детьми. Более всего мучило ее то, что однажды, в запале, она прокляла своих детей, требуя, чтобы они перестали бегать в отряд и тем самым навлекать на семью опасность. И вот — словно подслушала ее судьба! И она казнила себя все годы, все долгие годы одиночества и памяти, которая никак не хотела гаснуть и все возвращала и возвращала ее в то предрассветное утро, она опять видела запылавшую хату и Митьку, упавшего с простреленной головой рядом. Сейчас она спала и стонала во сне, а Вера все сидела с кофтой на коленях.

Вскоре в дверях задвигалась щеколда, она поспешно убрала кофту и встретила Галю и Аню тихой, светлой улыбкой.

…Девочки еще крепко спали, когда Вера ушла на ферму. Спала и бабка Авгинья, убаюканная теплом печи, которую успела истопить Вера. И только когда в хату, постучав, зашел бригадир, все они разом проснулись. Бабка Авгинья испуганно вздрогнула, девчонки весело завизжали от неожиданности и нырнули под малиновое одеяло.

— Ну, Петрова и Асташонок, вы даете! — заговорил их бригадир, кудрявый Антон. — Все уже собрались, думали, вы заболели.

— Да нет! — отозвалась Аня, осторожно высовывая свою куцую, под мальчика остриженную голову. — Мы мигом, подожди за дверью!

Аня и Галя быстро вскочили с постели, лихорадочно замельтешили по хате. Бабка Авгинья села на печи, остро глядя вниз.

— Это кто ж из вас Асташонкова? — заговорила она наконец.

— Я, бабушка! — быстро заплетая косу, отозвалась Галя. — А что?

— А батьку твоего как звали?

— Степан.

— Степан? А мать, часом, не Аленой?

— А вы их знаете, бабушка? — спросила Галя, а Аня мельком взглянула на Авгинью и на мгновение застыла, глядя на ее лицо, но потом, досадливо охнув, бросилась надевать куртку.

— А тетка и дядька твои, значит, в Сибири? — все спрашивала Авгинья, опуская с печи голые, тощие ноги.

— Да в Сибири же, бабушка, я уже говорила! — Галя доплела косу и, намазав хлеб, сунула два куска в полиэтиленовый мешочек. — Я спешу, вы уж не ругайтесь за беспорядок!

В обед к Вере на ферму заглянул председатель.

— Ты чего это, молодица, девчат с постоя гонишь? — спросил он.