В этот раз он ничего не боялся, как будто тайное знание уводило его прочь из унылых, зеленых стен больницы. Наперед зная, что медсестра будет спать за своим столиком, уронив голову на скрещенные руки и полуоткрыв пухлый рот, он смело прошел мимо поста, смело звякнул засовом, опять-таки зная, что сторож тоже спит, разморенный духотой и разведенным в мензурке спиртом.

Твердая песчаная дорожка была влажной от росы, мокро блестели чугунные прутья ограды. Ограда была высокой; Вася, прикинув, втиснулся между прутьями, и вскоре слабое, худое тело его оказалось на свободе.

Свобода — это берег Немана, песчаный обрыв с кустиками тощего чебреца и иван-чая, серая полоса гальки, уходящая прямо к сизо-черным тучам, между которыми слабо поблескивало алое зарево.

Там, впереди, в каких-нибудь трех километрах, был перекат, за которым любили нереститься рыбы, — если они добирались до переката. Так говорил дед Тимофей, и Вася, скрипя своими линялыми штанами, пополз вниз, по песку, — сначала медленно, потом все быстрей. Сила инерции чуть не сбросила его в реку, но он сумел удержаться, животом пропахав узкую полосу гальки. Отдышавшись, он встал с четверенек и, поеживаясь от утренней сырости, медленно пошел вперед, соскальзывая с камешков, оступаясь и порой падая.

Вода, зеленоватая и тяжелая, тихо плескала о берег, о прибрежные кусты лозняка: сорока, сидя на сосне, застрекотала, услышав шаги, и какие-то ранние птицы отозвались сильными, громкими голосами. Ласточка низко пронеслась над обрывом, чуть не зарываясь в воду, проделала стремительную петлю и быстро исчезла за поворотом реки. Лес на другом берегу был густо подсинен дымкой, желтый песчаный обрыв впереди, размытый серым густым воздухом, казалось, плыл куда-то — или это кружилась Васина голова?

Берег постепенно понижался, и Неман будто становился шире, свободно выходя на простор, светлея и замедляя свое течение. Слышно было, как близится с каждым шагом перекат: шумела и пенилась далеко впереди вода, проходя сквозь частую гряду камней. Огибая кустарник, вплотную подступавший к берегу, Вася насторожился, напрягся: возле самой воды стоял мотоцикл. Две мужские фигуры, согнувшись, колдовали над большим брезентовым свертком. Голоса их, которые глушила вода, были хрипловатыми, но отдельные слова Вася разобрал:

— Тут поглубже… Осторожней… Сеть!

Один из мужчин разогнулся, вглядываясь в подходившего мальчишку, потом, успокоившись, снова занялся своим делом. Вася видел: сеть должна была лечь в узкой протоке между каменным перекатом, огородившим реку, и мотоциклом. Мужчина в длинных рыбацких сапогах уже осторожно мерил багром глубину протоки, а быстрое, плотное течение пыталось вырвать у него багор: второй, в котором мальчик узнал районного следователя Иванчука, распутывал сеть.

— Ну, чего стал, проходи! — нетерпеливо рыкнул Иванчук, заметив, что Вася, натужно дыша после длинного пути, стал неподалеку. — Чего не видел?

— Браконьеров… — Вася прошептал это совсем тихо, но мужчины услышали.

— Кого-кого?! А ну-ка повтори! — Сжимая кулаки, налитые силой, высокий, в сером свитере, Иванчук шагнул к мальчишке, схватил его за ворот пижамы.

— Брось его, не видишь: псих. Из больницы, — рассудил второй, с багром.

— А псих, так пускай сидит в своей больнице! — Иванчук, как котенка, приподнял Васю и поставил подальше, легонько толкнув его в плечо, отчего тот кубарем полетел на влажный песок. — Ишь ты, рассуждает тут!

Он пошел к сети. Приподнимаясь, Вася увидел, как уверенно и зло ходят под серым свитером широкие лопатки. Проглотив клейкую, соленую слюну, он сказал в спину Иванчуку:

— Думаете, я вас не знаю? Вот пойду сейчас и позвоню, что вы осетров ловите…

Вася не знал, куда он может позвонить, да это оказалось неважным: Иванчук подскочил, губастое, широкое лицо его побелело:

— Да ты очумел, стервец? Какие осетры? Я тебя сейчас в больницу отвезу, там тебе в ж… пару уколов вклеят, будешь знать!

— А что? Давай-ка мы его сейчас в коляску… — неторопливо подтвердил второй. — Ясно, сбежал откуда-то. Чей это — не Анюты-приемщицы?

— Кажись, ее. Какая мать стерва, такой и сынок. А ну катись, а то точно отвезу куда надо!

Вася испугался, услышав про мать, но тут же и успокоился: никто не собирается с ним возиться, видно, как спешат, суетятся эти двое. Может быть, они действительно не знали про осетров, но раз сейчас время нереста, рыбу нельзя ловить сетью. Это много раз втолковывал ему дед Тимофей.

Он чувствовал, как слабеют ноги, как мелкая дрожь подступает к зубам, языку, так что каждое слово становится камнем, которое нужно сперва обкатать во рту, как душной, непередаваемой тяжестью наваливается на него предчувствие беспамятства. Солнца все не было, хотя оно давно должно было встать над лесом, а черные плотные завитки туч густели над головой, выползая из-за горизонта, и так же густел в голове приторный запах чебреца, который густыми фиолетовыми пятнами лепился на склонах высокого берега.

— Я… всем расскажу. Всем! А еще милиционер! — выговаривал он костенеющим языком. Язык был теперь единственным его оружием, единственным средством отвадить этих людей от переката. — Браконьер вы, а не…

— Вот привязался на нашу голову! — покачал головой тот, в длинных сапогах. — Может, подальше отъедем, сосед? Не хватало, чтобы трепались люди.

— Ну, нет! Кому он расскажет? Он помрет скоро, не видишь разве?

…Тонкий, еле слышный стук моторки послышался над рекой. Мужчины тревожно подняли головы.

— Кто это в такую рань?

— Вроде рыбнадзор. А? — прислушивался Иванчук. — Там молодой еще парень, новый.

— Говорил тебе, не будет у нас сегодня охоты. Сон видел дурной…

— Сон, сон! Баба ты, что ли? А моторка какая-то незнакомая. Черт! Может, вправду отъедем? И дождь вот-вот…

Сквозь густеющую синюю дымку, что опускалась на глаза, Вася видел, как они, торопливо подобрав сеть, тянули ее в коляску и, прикрыв брезентом, усаживались па мотоцикл. Он мысленно торопил их: нужно было еще мгновение, чтобы подойти к реке одному, чтобы увидеть, возможно, балтийского осетра. Дрожа, он поднялся, побрел к воде, по которой уже цокали редкие, крупные капли.

То ли примерещилось его глазам узкое, острое тело рыбы, то ли действительно мелькнули в закипающей воде стремительные силуэты осетров?..

Изнуряющее, ликующее торжество поднималось в нем. Ничего уже не боясь, в каком-то исступлении он протянул руки к близкой завесе дождя, всем существом впитывая могучую, неудержимую поступь стихии, громовым ослепительным раскатом разорвавшую настороженную тишину.

Он ничком упал на траву, на теплую, парную землю, успев почувствовать горячие, сумасшедшие струи дождя на лопатках, на голове, не понимая, что отчаянным усилием прорвал страшное кольцо смерти, уже обведенный вокруг него круг, и теперь силы природы — земля и дождь, огонь и ветер — приняли его в свой круговорот, чтобы мог он исполнить все, для чего пришел на землю. И в одно мгновение человеческой жизни можно вложить сотворение, падение и воскресение мира — а что же говорить о всей жизни?

Имя автора этой книжки не ново для русского читателя. Шесть лет назад в издательстве «Молодая гвардия» вышел сборник Ольги Ипатовой «Ветер над кручей», ставший, к слову сказать, заметным явлением нашей молодой многонациональной прозы: жюри Всесоюзного литературного конкурса имени А.М. Горького удостоило его, первой премии.

Но задолго до того была еще на русском языке книжка стихов «Крыло» («Советский писатель», 1976, переводы С. Кузнецовой), весьма представительная для дебюта перед всесоюзной читательской аудиторией, зрелая книжка, в которую вошли лучшие страницы трех поэтических сборников, выпущенных Ипатовой на родном белорусском языке.

Да, Ольга Ипатова начинала с поэзии и много лет работала в ней. Работала вдохновенно, плодотворно, обрела как поэтесса заинтересованное отношение читательской среды. Она и поныне, являясь уже признанным автором ряда книг прозы, которой в последние годы отдает себя полностью, у себя на родине по-прежнему числится в поэтической шеренге литературы. Проза не увела ее куда-то далеко в сторону от прежних, уже достаточно определившихся душевных пристрастий и тематических интересов. Она вырастает из того же самого корня размышлений о жизни, о делах и духовном мире человека, который питал лирику Ипатовой. Можно даже сказать, что ко многому из того, над чем мы думаем теперь, читая рассказы и повести прозаика, нас уже готовила ее поэзия — то ли своим общим пафосом, то ли каким-то отдельным мотивом, поэтическим образом, намеком…