Вспомнилось, как Герман впервые приехал к ним в интернат. Она тогда дружила с Валеркой, помогала ему то пришить пуговицу, то зашить рубашку. Постепенно ей стало необходимым то тепло, готовность прийти к ней на помощь, которые она ощущала в Валерке. Помогал, правда, он все больше по пустякам: несколько раз вместе дежурили на кухне, и он взял на себя самую трудную работу — таскал хлеб, мыл грязные тарелки. Однажды в рабочей комнате стал ей рассказывать какую-то вычитанную историю и тут же сбежал, стоило зайти в комнату Антоле Ивановне. Как-то ночью она вышла в коридор. Там, прислонившись головой к батарее, сквозь зубы чуть слышно стонал и корчился Валерка — у него сильно болело ухо. Он не решился будить дежурного воспитателя: Веня побежала в изолятор, вскипятила воду, налила в грелку и примчалась обратно. Через несколько минут ему стало легче, он поднял голову и слабо улыбнулся: «Ты свой парень, Пика!» — и она обрадовалась так, как будто легче стало ей самой.

Теперь-то Валерка чужой, он смотрит на нее свысока, во всем копируя своего друга и повелителя… И от утраты этой маленькой искорки тепла Вене было грустно. Грустно ей было и оттого, что какой-то чужой показалась сегодня и Яна, с которой они столько лет сидели вместе и за рабочим столом, и за партой. Яна — славная, но, видно, ей трудно понять все то, что происходит сейчас в душе Вени. Взгляд ее все такой же бездумный и приветливый… Может, и она, как Валерка, скоро потянется к тому, кто сильнее, кто умнее, и где равняться с ними, сильными и умными, Вене-троечнице…

…День, когда приехал Герман, был из тех летних ненастных дней, когда нескончаемый дождь как будто устает поливать примолкшую землю и наконец уступает на время место законному владыке летних месяцев — солнцу, которое, разгоняя серую завесу туч, принимается за работу, как заботливый хозяин. И тогда выпрямляются березы, поникшие под тяжестью дождя, начинает дымиться луг, ярко, как петушиный гребень, алеет крыша из красной черепицы…

Интернатовцы только пообедали, когда перед летней столовой, где на дороге еще блестели зеркальца воды, остановились две машины. Из одной вышел какой-то мужчина и направился в кабинет директрисы. Другую, грузовую, сразу же обступили любопытные: с машиной мог приехать в их летний лагерь чей-то родственник, машина привозила продукты и газеты, а также письма. Веня тоже побежала к машине вместе со всеми, хотя к ней никто не мог приехать, письма тоже никогда не приходили ни ей, ни Толику… Германа она увидела в тот момент, когда он, откинув намокший брезент, осторожно выбирался из кузова машины. Это был невысокий худощавый подросток в коричневой замшевой курточке и синих потрепанных, с какими-то заплатками брюках в обтяжку. Кто-то из девчонок даже хихикнул, показывая на эти черные кожаные заплатки. Мальчишеский голос — Веня узнала в нем Валеркин — отозвался из толпы:

— Весь в заплатках! Он что, сюда за подаянием приехал?

Подросток дружелюбно, но с легким оттенком превосходства заметил:

— Чудак ты, старик! Чтоб ты знал, Элвис Пресли в последний раз вышел на сцену именно так…

— Плевать я хотел… на твоего Тресли! — снова крикнул Валерка, но Герман упруго подошел к своему неожиданному противнику. Валерка стоял набычившись, кулаки его сжимались, готовясь к драке.

— А что тебе не нравится в моих джинсах?

Никто из интернатских тогда еще не знал этого слона «джинсы», поэтому Валерка тоже не понял вопроса.

— А вот как получишь, тогда сразу узнаешь, что мне нравится!

— Нет, ты скажи, — не отступал Герман. — Что тебе не нравится?

— Тебе родичи не могли собрать на брюки, когда ехал сюда?

Удар был запрещенным. Неизвестно, что привело новенького в интернат, может быть, родичей у него нет вообще. Но незнакомый парень улыбнулся и, несмотря на враждебность, с которой смотрел на него Валерка, стал объяснять ему, как маленькому:

— Знаешь, старик, молодежь многих стран теперь отказывается от красивых вещей. Она считает, например, что красивые, дорогие вещи только развращают, а нужно, чтобы вещь служила человеку… Мне нравится эта теория. А ты что, против?

— Вот чешет! — выкрикнул кто-то из ребят, и все рассмеялись. К машине тем временем торопливо подошла Антоля Ивановна, позвала с собой новенького, и Веня заметила, как заулыбались Яна и Стася: значит, новенький будет в их группе! Валерка тоже почему-то пошел за Ан-толей Ивановной и Германом; шел он как потерянный — наверное, сильно пленил его уверенный, спокойный Герман! В эту минуту Веню кольнула какая-то неясная догадка или предчувствие. И сразу вокруг опять потемнело, дождь с новой силой обрушился на землю, так что все сыпанули кто куда, и только она одна задержалась перед пустой машиной, под огромной черной тучей, окаймленной по краям зловещими желтыми завитками, похожей на огромную птицу, готовую вот-вот ринуться вниз. Она рванулась бежать, и дождь промочил ее уже на последних метрах у крыльца, промочил до нитки, так что до самого вечера она пролежала в постели, потому что никуда не хотелось идти в такой день.

И все же, проснувшись рано утром, она почувствовала, что все опять стало на свое место. Ну и что из того, что Валерка вчера не заглянул к ним после ужина, не принес обещанную книжку! Она вскочила, быстро натянула еще не совсем просохшее платье, крадучись выбралась из помещения.

Прояснившееся за ночь небо было на западе еще прозрачно-синим, лимонно-розовая заря густо пробивалась над лесом, и уже намечались над ней невидимые пока лучи, образуя нечто вроде веера, расходящегося по небу. Омытые вчерашним дождем деревья возле крыльца были густо-зеленого цвета, а сосенки затканы серебристо-жемчужной паутиной, которая кругами колыхалась между ветвями. Отовсюду — из недалекого леса, с луга, что начинался за рекой, веяло могучим дыханием зелени, что привольно растет себе под солнцем, не зажатая ни город-гной теснотой, ни наступлением химии.

Легко и хорошо было на душе у Вени, когда, зажав в руке белое вафельное полотенце и зеленую пластмассовую мыльницу с куском ярко-розового земляничного мыла, она пошла к речке.

Интернат был погружен в сон, только повариха у кухни ловко секла ножом овощи, плотно обвязав клетчатым фартуком необъятную талию. Время от времени она поднимала ногу и терла ею о другую — видно, мучили комары. Выбравшись через дыру в заборе, Веня вихрем понеслась по холодному еще песку, прыгая через узловатые светло-коричневые корни сосен.

Речушка спокойно дремала в своих берегах среди зеленых листьев, кувшинок, тоненькими струйками обтекая коряги и камни, что торчали над водой. Перегородив речку, они образовали нечто вроде дамбы, отчего возле дере-пи иного помоста собралось целое озерцо, где купались интернатовцы. Здесь было по горло самому высокому парню в лагере, но во время купания воспитательницы стони и возле речки наготове, по нескольку раз шепотом пересчитывая головы бултыхающихся ребят. Интернат летом переезжал на дачу, занимая помещение школы-восьмилетки, и Вене до мельчайших деталей были знакомы и ольхи, что наклонились над дамбой, и песчаная дорожка, петляющая среди сосен, и широкая долина, что открывалась за ивняком…

Сейчас на берегу было пусто, и Веня, на ходу раздевшись, сиганула в протоку, так что несколько диких уток с гоготанием поднялись из ивняка. Тремя сильными гребками доплыв до помоста, Веня вскарабкалась на холодные, скользкие доски, добежала до мыльницы и, выгибаясь, стала натираться мылом. Еще раз окунулась в воду и только потом, не жалея усилий, стала вытираться жестким вафельным полотенцем, отчего все тело налилось краснотой. Острая радость от ощущения свежести, свободы и чего-то еще неосознанного переполняла ее. Она зажмурила глаза и застыла на помосте, вытянувшись во весь рост…

…Сейчас, стоя в теплом подъезде, она вспоминала это утро с горьким сожалением. Сожалела об утраченном равновесии, о счастье того мгновения, но она не понимала, что именно мучает ее, почему воспоминание о серо-стальном блеске воды среди кустов ивняка, о запахе мятой травы, о едва ощутимом тепле встающего солнца вызвало у нее сейчас чувство утраты? Что опа утратила, она не понимала, но было ей холодно и неуютно, хотя батареи дышали жаром и спину начинало припекать. Она стояла одна в тишине гулкого подъезда, чувствуя себя одинокой и потерянной…