Очки делают ее худое лицо еще более грустным, кожа на висках слегка натянута оттого, что тяжелая коса на затылке собрана в узел и клонит голову назад. Красивая она, директриса… Почему бы мне не иметь вот такую мать? Кто-то зовет же ее мамой. Почему, не я?

— Ну так что такое, Рыжик? — спрашивает Савватея Викторовна. — Откуда такое непослушание, нежелание объяснить свой поступок?

— Скажите, а у вас есть дети? — вместо ответа спрашивает Веня.

— Что? — Савватея Викторовна удивилась. — Ну конечно, есть. А почему ты спрашиваешь?

— И кто же у вас есть — сын, дочка?

Антоля Ивановна, которая сидит рядом с директоршей, упираясь толстыми коленями в черную ножку старинного стула, озабоченно сдвигает брови и перебивает:

— Это не ты должна спрашивать, это мы у тебя должны спросить, почему…

Савватея Викторовна делает ей предостерегающий жест и отвечает Вене серьезно, как взрослой:

— Дочка, она уже взрослая. Ну и что?

«Вашу дочку небось не допрашивали вот так, вдвоем, с такой Антолей… Вашу дочку не бросали на пороге ночью… И конечно, она красивая — у такой-то матери! Дли нее вы не были пугалом, к которому приводят непослушную воспитанницу, вас она могла даже обнять…»

Веня невольно переводит взгляд на белый кружевной воротник, что украшает черное платье директорши. Неужели кто-то обнимает ее, целует — невозможно представить! Счастливица эта неизвестная дочка!

— Что ж ты молчишь?

Веня не отвечает. Она туманно смотрит на женщин, и видно, что она занята какими-то своими мыслями, не обращает внимания ни на грозный тон Антоли Ивановны, ни на строгость в голосе Савватеи Викторовны.

— Ну, видите, что делается?!

Анатоля Ивановна нервно поправляет завивку. Глаза ее краснеют.

— Недавно Толик два часа сидел на крыше, теперь она тут из себя дурочку изображает! Я вас прошу — ни в коем случае на каникулы не пускать ее в Ленинград. Пусть сидит дома!

— Подождите, подождите! — останавливает ее директриса. — Выйди, Рыжик. — Тут голос ее становится просительным, мягким. — На некоторое время…

Веня выходит, директорша с Антолей Ивановной остаются.

— Как вы думаете, что с нею? — доносится из-за двери голос Савватеи Викторовны.

— Я думаю, что это просто заскоки. Начинается переходный возраст. Она не послушалась Анфисы Павловны, мне отвечает дерзко! Если мы сейчас не обрежем ей рожки — все, пиши пропало!

— Но ведь она способная девочка. Рисует. И неплохо. Как вы думаете, не озлобим ли мы ее еще больше? Озлобить такую девочку легко…

— Ее? Такую тюхтю? Ручаюсь, она после наказания шелковой станет. Троечница, а еще нос задирает. Рисунки… Мало ли кто что может? Нет, я прошу категорически! Мой авторитет…

Веня, которая подслушивала у двери, расстроенная, тихо отходит подальше в коридор, а потом, забыв, что ее еще могут вызвать, идет к выходу.

Значит, новогодние каникулы придется провести здесь, в пустом интернате? Кто поедет в Ленинград, кого заберут свояки — а «тюхтя» будет сидеть в пустой спальне и становиться шелковой!

Погода все та же: бесконечный, выматывающий душу дождь — снег, серое пластилиновое небо и редкие тяжелые капли, что холодно щекочут шею и пробуют пробраться ниже, к спине… Веня прыгает на кирпичину, которая лежит в луже, но кирпичина переворачивается, грязные брызги летят на платье, правая туфля вязнет в глиняном месиве.

— Что, Пика, и тебе достается? — слышится со стороны.

Герман выходит из-за клуба, набросив на голову мокрую куртку. Куртка заграничная, с непонятными надписями, капли дождя блестят на ее желтой поверхности, буквы переливаются, как будто их только что начистили. Томные глаза Германа возбужденно сияют, тонкое лицо его с нежной смугловатой кожей кажется оживленным и добрым.

— Герман! — решается Веня. Забыв о луже, она пробует подойти к Герману, дергается — и вторая туфля увязает, холод сразу охватывает ногу.

— Ну?

— Я… скорее всего, я не поеду. Не поеду. Понимаешь!

— Слушай… — Оживление на лице Германа проходит, он сдвигает ровные, словно нарисованные, брови. — И тебе все же скажу: ты зря делаешь из этого трагедию.

— Как же зря?

— И винишь нас со Стасей. Стася хотела сегодня идти к Савватее.

— Правда?! — радостно вскрикивает Веня.

— Хотела. Я не разрешил.

— Почему?

— Да как ты не понимаешь? — уже злится Герман… Это ничего бы не изменило. Ничего! В ту минуту, когда ты не подчинилась Анфисе, ты уже стала нарушителем дисциплины. Ты не отдала ей записку, а мужественно съела. Первое. Второе: ты не стала оправдываться перед Антолей. Какая разница, грызло ли тебя при этом отчаяние или ты сделала так нечаянно, — все равно стала нарушителем, таким образом, твоя дерзость — посягательство на Анфисин авторитет.

Герман говорит не то всерьез, не то в шутку, и Вене кажется, что он просто дразнит ее.

— Нужно только не трогать самолюбие старших, и все будет хорошо, — продолжает Герман. — И понимаешь… когда бьет молния, не надо превращать себя в громоотвод, на том месте, куда нацеливается молния, не обязательно должна находиться ты.

— Какая молния?

— А если она ударила в тебя, — продолжает Герман, натягивая куртку на голову, — не нужно хныкать и делать из этого трагедий. Остается утешать себя тем, что в следующий раз нужно вывернуться — хотя бы в последний момент. А уметь вывернуться… о, это уже настоящая проблема. Ну, например, ты… Посмотрим, умеешь ли ты правильно реагировать на неожиданность…

Он лезет в карман. Веня не успевает ничего понять — что-то круглое, темное летит прямо в нее, мягко ударяет о лоб и залепливает глаза. Что это? На ладони остается что-то мягкое, теплое…

— Картошка, всего только картошка! — Герман отходит, чуть сгорбившись. — Вот, пожалуйста, тебе эксперимент: не смогла вовремя среагировать, хотя я только что об этом говорил. Ладно, иди, а то из-за тебя кроли без еды останутся. Кролям нес! — кричит он и прячется в дверях подсобного помещения, где держат уток, кроликов и других птиц и животных, над которыми шефствуют воспитанники. Через мгновение желтая куртка появляется в окне второго этажа и мгновенно исчезает: Герман, видимо, пошел в мастерскую.

— Эксперимент? — шепчет сама себе Веня, вытирая картофельное месиво. — Ах ты волк! Герострат несчастный! — Она кричит это, обращаясь к окну. Картофельная мякоть сжата в ее кулаке.

— Кого это ты ругаешь, Пика? — насмешливый голос Валерки окончательно выводит ее из равновесия.

— Я — пика? А ты… ты затычка! Лизоблюд! Душу Германову жвачку отдашь и не задумаешься! — Веня одним прыжком выбирается из лужи и, по-мальчишески размахнувшись, вмазывает жидкий комок в Валеркино лицо. Ошалев от неожиданности, Валерка на мгновение застывает, стоя возле лужи, а потом, опомнившись, прыжками, словно кенгуру, мчится за Веней. Но она оказывается более проворной: на одном дыхании перелетает через забор, отделяющий двор от нового микрорайона, который вплотную подступает к старым деревянным строениям интерната. Их интернат еще недавно назывался детским домом номер один, а сразу после войны он был первым в городе Домом младенца. Задыхаясь, бежит девочки между одинаковыми, еще пахнущими штукатуркой каменными домами. Валерка же, оставшись за забором, вспоминает, что Герман ожидает его возле кроликов, и отправляется назад, вытирая липкое месиво со своего лица и тихонько ругаясь.

Веня, отдышавшись, заходит в подъезд. Новый дом уже пропах салом, жареной картошкой, пеленками. На батарее пятна накипи, вода тихонько сочится из радиатора. Веня благодарно кладет руки на батарею, озябшим телом плотно прижимается к ребристой поверхности.

Кажется ей, что за последние часы она стала меньше, как будто съежилась. Как больно обидел Германов эксперимент! Раньше, пожалуй, просто бы вытерла лицо и все равно смотрела бы на Германа снизу вверх, как собачонка, с удовольствием, с тайной завистью бы переда-вала его записочки Стасе. Герман ведь и раньше говорил так же: чуть свысока, умно, как будто ему было известно нечто, недоступное ей. Почему же теперь так нестерпимо слушать его слова? Резала в них фальшь, рисовка, пренебрежение, с каким он смотрел на ребят, заставлял служить себе, восхищаться им — за что?