— Ты бы помолчала, молодица, — коротко сказал старик, усаживая Алену в углу. — Что соль на живое сыплешь?

— Всем сейчас солоно приходится, — пробормотала женщина, но умолкла, пристальнее взглянув на Алену. Старик подошел к окошку, тихо заговорил с солдатом. Тот отвечал односложно, не глядя, рывком беря подаваемые передачи — в сетках, узелках, сумках…

— Надо к начальству идти, — заговорил старик, беря Алену за руку. — Здесь ничего не добьешься. Иди пока отдохни, а то на тебя и глядеть страшно. Эх вы, девки молодые. Влезаете в политику, а чуть что — на ногах не держитесь! Дочка у меня тут. Дочка! Натерпелся стыду за нее сначала. А сейчас ничего, привык. Вот только старуха наша совсем занемогла, с лежанки второй год не сходит, аккурат как Геленку нашу забрали! — Старик говорил быстро, словоохотливо, словно стараясь заговорить Алену, заставить ее прийти в себя. Он и пошел с ней к начальнику. Наверно, если бы не этот маленький, сгорбленный, но с удивительными синими глазами старик, Алена сама никогда бы не дошла До начальника. Но их впустили, и начальник, огромный, красный, с выпученными, рачьими глазами и большими, чуть не до полу руками, заорал на нее, еще больше выкатывая глаза:

— Пся крев, большевиков плодить они умеют, а власти уважать никак не научатся! Да-да, не научатся!

— Пан начальник, — униженно попросил старик, и шапка в его руках мелко дрожала, — дочка моя собирается с ним браком… настоящим браком, в костеле… сочетаться. Ксендз ей уже разрешил. Живет ведь она при монастыре… Он раскается…

— Да-да, я слышал, потому и позволил! — еще громче заорал начальник. — Поздно твоя дочка спохватилась!

— Поздно? — переспросил старик.

— Вот именно, пся крев, ей бы раньше его в святую веру обращать. А сейчас? Ему уже это не нужно.

И хотя Алена, обмирая, уже догадывалась о том страшном, что вошло в ее жизнь, она помертвела, увидев перед глазами гербовую бумагу. То было врачебное заключение о смерти. Бумагу ту ей не дали в руки. Старик опять крепко обхватил ее за плечи и повел, пока она без сил не опустилась прямо на каменную мостовую.

«Уже не нужно! Не нужно! Ему уже ничего не нужно!» — бились в ней эти страшные, безжизненные слова, и она, приходя в себя, ощущала, что они бьют ее, вбивают в землю, чтобы никогда не разогнулась она, не смогла больше жить на земле…

Она пришла в себя только к вечеру. Над городом плыл костельный звон, мягкие вечерние тени легли на чистый пол незнакомой комнатки. Она некоторое время молча смотрела на облезший старинный буфет с бесчисленными черными завитками, с пузатыми фарфоровыми фигурками, на стол, покрытый белой с розами скатертью, на большую бутыль с темной жидкостью и стаканчик возле нее — лучи уходящего солнца переливались на темных гранях четырехугольной этой бутылки. Женщина, еще нестарая, в сером платье с гофрированным белым воротничком, с темно-каштановыми косами, которые двумя полукружьями обрамляли ее бледное лицо, подошла к ней:

— Выпейте, пани, вам легче станет.

— Где… я? — Алена прошептала едва слышно, но женщина поняла ее.

— Мой дядя Казимир вас привез. На извозчике. И правильно сделал. Так что не волнуйтесь, отдохните, вам покой нужен.

И сразу же вслед за обретенным сознанием Алена вспомнила сегодняшний день, старика, крик начальника в тюремной канцелярии, и снова пустота обрушилась на нее, холодная, огромная, безмолвная. Она приподнялась, повела глазами по комнатке:

— Мне надо идти. Сын… Некормленый… Мне надо идти!

Женщина не удерживала ее. Она помогла Алене одеться, сунула ей в руку адрес:

— Нужно будет — приходите.

Провожая Алену, обняла ее, погладила по голове:

— Пани, вам надо думать о сыне. О жизни. Понимаете — о жизни!

Алена не помнила, как шла назад, в монастырь. Она смотрела вокруг, но никого и ничего не замечала. А на улицах толпились люди, растерянные, радостные, недоумевающие… В городе было непривычно шумно, возле многих Домов грузили скарб, ржали лошади, кое-где, ближе к центру, истошно вопили женские голоса. Устав, она прислонилась к деревянной ограде, из-за которой выглядывали желтые пионы и голубые блеклые астры. Ярко светило солнце, но ветер был прохладный, и в высоком синем небе почему-то летали стаи ворон, истошно крича и махая крыльями. Глухо ухнуло невдалеке, потом ближе, еще ближе. По улице, крича, пробежали какие-то люди, один из них схватил ее за руку:

— Что стоишь? Жить надоело?

— Что это? — медленно спросила она.

— Война, пани, опять война! Советы идут! — закричал мужчина и потянул Алену за всеми, но она вырвалась. Где-то недалеко отсюда лежал, беспомощный, ее сын, она впервые подумала о нем с пронзительной ясностью и заторопилась, не оглядываясь, не думая о взрывах, которые время от времени сотрясали воздух.

Когда она вошла во двор монастыря, ей показалось, что шум, суета на улицах и эти слова «опять война» привиделись ей. Здесь было, как всегда, тихо, лишь рябина неловко колыхалась озаренной вечерним солнцем верхушкой. Монахини неторопливо сновали по двору, занятые своими обычными делами, и голуби, сыто переваливаясь, ходили по вымощенным плитам.

Алена не обратила внимания на то, что сестра Антоля, мимо которой она торопливо пробежала, отвела взор, чтобы не встретиться с ней глазами. Так же, словно не видя ее, отвернулась проходившая послушница, тонкое лицо ее виновато зарозовело, брови страдальчески сдвинулись. Она отошла в сторону и только потом обернулась, проводила Алену долгим взглядом и торопливо перекрестилась, подняв глаза.

В каморке было пусто, лишь на одинокой постели, на сером вытертом одеяле, темнела небольшая вмятина, да на распятии, что висело над кроватью, наброшена белая тряпица. В нее приходилось всегда заворачивать Василька. Другой не было у нее, и во что же был завернут теперь Василек? Она быстро вышла во двор, поискала глазами вокруг. Но двор был пустынен, лишь из-за ограды доносился шум людской толпы, радостные возгласы. Там что-то происходило, но Алена ничего не видела и не слышала. Она заспешила к сторожке.

— Где Василек?

Задохнувшись, она смотрела, как сестра Антоля медленно, с испугом отступала от нее вглубь, как, прикоснувшись к стене, она как-то странно вжалась в нее, вся застыв в напряженном ожидании.

— Василек! — дико закричала Алена. Она ворвалась в сторожку и, не думая, не соображая уже более ничего, вцепилась в белый накрахмаленный нагрудник привратницы.

— Н-не знаю, — еле вымолвила та, совсем побелев от страха, мышиные глазки ее бегали, она не смотрела в лицо Алене. Но, встряхнутая еще раз, быстро заговорила:

— Не виновата я… Я говорила… А опа… она заставила. Сказала: семя большевистское не должно жить. Господь нас оставил, потому что мы не воевали, а мирились… — бессвязно бормотала привратница.

— Где он? — Алена сжимала все сильнее нагрудник, и бегающие глазки сестры Антоли совсем вылезли из орбит.

— Унесли… — прохрипела она. — Унесли. А она… она уехала. И пан настоятель, и из соседнего прихода…

Кто-то вывел ее за калитку, усадил на скамью. Рядом вскоре лег узелок с ее пожитками — белая батистовая пеленка торчала оттуда смятым углом. Алена зачем-то вынула ее, положила на колени, стала разглаживать. Сзади, за выступом монастыря, лежала площадь, оттуда доносились крики, выстрелы и какой-то гул.

В конце улицы появились несколько солдат со звездочками на фуражках.

Она молчала. Красноармеец вскинул на плечо винтовку.

— Ты что, тоже монашка?

Она медленно покачала головой.

— А чего тут сидишь?

— Сына моего здесь убили.

— Сына? — недоуменно переспросил красноармеец. Зеленоватые глаза его быстро оглядели Алену.

— Молодая ты вроде.

Она сжала губы, посмотрела прямо ему в глаза. Он потупился, подумал.

— А идем с нами, коли никого у тебя тут нету. А с ними, — он кивнул в сторону монастыря, — еще разберемся. Своих позову, если что! Ну?

Сестра Антоля испуганно посматривала из двери привратницкой. Во дворе было так пустынно, словно здесь никогда не ступала человеческая нога.