— Выпей и ты, — привратница подавала Алене кружку. — Это малага. Тебе можно.

— Не, теточка, что вы! — каждый раз словно пугалась та.

— Сколько раз говорить тебе… Либо сестра Антоля, либо панна. А то — теточка! — Разглаженное лицо привратницы насмешливо улыбалось, но глаза ее туманились воспоминаниями, и она, делая паузу, снова начинала говорить, говорить… Шелестела поредевшая листва, с шорохом падали и падали на белую каменную сторожку кленовые листья, на тихой улице гулко раздавались шаги запоздавшего прохожего. Порой из недалекого оврага доносилось журчание ручейка, что терялся внизу, в зарослях татарника, лебеды и белены, свежим холодноватым ветерком, налетевшим с недалекого Немана, обдувало плечи послушницы. Она вставала, закрывала дверь, но вскоре снова открывала ее — ей всегда не хватало воздуха, тяжелое удушье часто заставляло ее корчиться в сторожке, тогда испуганная Алена укладывала ее тут же, на жесткой кушетке, и махала над ней полотенцем.

Однажды утром сестра Антоля пришла к Алене сама.

— Война началась, ты знаешь? — почти закричала она издали.

— Война? — Сердце у Алены дрогнуло, она взглянула в угол, где лежал сын.

— Немцы идут, говорят.

— Куда же мы?

— Нас-то не выгонят. А вот тебя… Лишний рот кормить! Ты бы искала, девочка, куток себе.

— Некуда мне идти, некуда! — с отчаянием заговорила Алена. — Вот разве выпустят Василя…

— А ты пойди к настоятельнице, упади в ноги, если что! — посоветовала сестра Антоля. — Правда, она счас ни во что не вмешивается. И сестры… они все к панне Фелиции, прости господи, сестре Веронике, тянутся. Ох и силу она забирает! Как только ты здесь держишься? Верно, просили за тебя.

Алена и сама спрашивала себя: долго ли будет она здесь? Она с особенной силой почувствовала и наступающую осень, и то, как трудно будет ей найти работу с маленьким Васильком. На кого его оставлять? Нельзя же ей вечно жить здесь, испытывать терпение сестер. Видела, как тянутся некоторые из них взглядом к мальчику — какая-то робкая удовлетворенность была в глазах женщин, которым никогда не испытать, что такое тепло и счастье в семье, как полнится душа от прикосновения розовых, цепких и беспомощных одновременно рук сына… Они не могли быть матерями, но томительный, жаркий огонь жизни иногда вспыхивал в этих женщинах и снова угасал, а она самим своим присутствием как будто дразнила их, напоминала, кем они могли быть…

Привратница была права. Сестра Вероника, с самого первого дня так запомнившаяся молодой женщине, теперь, казалось, еще больше невзлюбила ее. Занятая той или иной работой, Алена нередко чувствовала на себе тяжелый, упорный взгляд, от которого цепенело все ее тело и слабыми становились ноги.

— Ты, паненка, однако же, не приходи ко мне, — встретила ее сестра Антоля.

— Почему? — испуганно спросила Алена, вся похолодев от этого «паненка».

— Бардзо проше, не приходи! — глядя в сторону, упорно повторяла привратница. — Я бедный человек, пропаду без монастыря, если что!

Алена спросила шепотом:

— Сестра Вероника?

Привратница испуганно оглянулась, замахала руками:

— Езус Марья, тише, тише, еще услышат!

Ребенок, почувствовав что-то, заплакал тоненьким голоском. Сестра Антоля втянула голову в плечи и поспешно шмыгнула в привратницкую. Приоткрыв дверь, зашептала:

— Иди, иди с богом! Согрешила я из-за тебя… Езус Марья!

Алена постояла, глядя на закрытую сторожку, потом медленно пошла по двору. Глянцевитый блестящий каштан сорвался с дерева, что росло за оградой, упал к ее ногам. Она подняла его свободной рукой, потрогала гладкую темно-коричневую спинку:

— Вот игрушка тебе, мой сынку. Осень подарок прислала.

Холодный сентябрьский ветер бился о стены монастыря, рвал плотно повязанную хусту, которой она прикрывала сына. Осторожно обняв мальчика, она присела с ним на холодную дубовую скамейку и стала тихо раскачиваться из стороны в сторону. Ребенок опять заплакал, и она медленно запела, стараясь удержать слезы:

— А-а-а, мой коток… Ты не плачь, мой золотой, пока солнце взыйдзе, твой батька прыйдзе…

Ей казалось: тьма все плотнее подступает к ней, сгущается вокруг удушливым кольцом, и в холодном, пустом мире только две теплые точки — там, где бьется сердце Василя, и здесь, где лежит теплый комочек — ребенок, который, вероятно, все же согрелся под хустой и теперь спал, сладко посапывая. Оттуда, от сердца Василя, словно шел к ней тоненький луч теплоты, согревая и ее и сына. Алена сидела, убаюкивая сына, закрыв глаза, вспоминала: она льет из большой оловянной кружки воду ему на шею, а Василь фыркает от удовольствия, изгибается, чтобы достать обмылком спину, а мышцы так и ходят под смуглой кожей… Она всегда была горячей, его кожа, — и тогда, когда он приходил с фабрики иззябший, в смушковом полушубке, который она чинила, искалывая пальцы, и летом, когда он шел с первой смены, держа под мышкой холщовую сумку, в которую она укладывала для него завтрак. Прошлой зимой, когда над каменными ущельями домов завывала вьюга, она частенько не спала ночами, прижимаясь к теплой груди мужа, чувствуя, как ровно бьется его сердце, и щемящие слезы выступали у нее на глазах. Они не были горькими, наоборот, что-то сладкое словно закипало в груди, и жалость была в них, и надежда, и головокружительное что-то… Ей казалось, что так дает знать о себе беременность, понимала, как нужна ей, слабой, сейчас мужнина опора. Муж он был ей и одновременно не муж: кто стал бы венчать католичку и православного? И это было самым горьким в их жизни с Василем. Другим же было то, что жаловался он на сердце, и в тюрьме ухудшилось его состояние. Она вспомнила, как неровно и глухо стучало оно при последнем свидании, и вдруг испугалась, встала, одной рукой поднимая спящего ребенка, другой поддерживая над его крохотным личиком хусту. Все было по-прежнему, только ветер как будто переменился: он зловеще гудел, проносясь над стеной, и вдруг налетел на недалекую рябину, и она мелко задрожала, вся изогнувшись. Листья посыпались с нее, неспелые еще гроздья затряслись, и большая черная птица, прикорнувшая на ее ветвях, с шумом взлетела и закружилась над матерью и сыном. Алена увидела ворону, и каким-то непонятным холодом вдруг оледенило ее спину. Она поспешно пошла к узкой двери, ведущей вниз, в подвальные помещения, где ей отвели каморку. Собака сторожа, большой черный сенбернар, неслышно подбежав, ткнулась в нее холодным носом и, не спеша обнюхав, медленно потрусила прочь. Она от неожиданности отшатнулась и, вся еще во власти какого-то мрачного предчувствия, спустилась вниз и вскоре уже спала, накрытая вытершимся одеялом, поджав ноги и чувствуя на груди уже ставшее привычным тепло ребенка.

Через три дня она снова пришла к тюрьме. Хотя свидание с Василем предстояло еще через две недели, она принесла ему скудную передачу. Солдат, в конфедератке и светло-зеленом мундире, прочитал фамилию Василя и скрылся, но через несколько минут вернулся и выбросил ее узелок.

— Выбыл твой Домашевич, — коротко сказал он и принял от стоящей за ней женщины черный саквояжик.

— Как это… выбыл? — Она не поняла.

— Ну, перевели его, — нетерпеливо сказала женщина, не отрывая глаз от саквояжа, как будто сожалея о том, что не может последовать за ним. — В другую тюрьму или…

— Что — или? — У Алены все похолодело. Наверно, она побледнела, потому что стоящий в очереди старик поспешно подошел к ней, отвел в сторону.

— Подожди, дочка, — заговорил он, но Алена не слушала, она бессмысленно тянулась к окошку, держа в руке узелок. — Подожди, сейчас мы узнаем…

— Что — или? — лепетала Алена и все рвалась от старика. Женщина, у которой приняли саквояж с передачей, отошла от окошка, ожидая. Запавшие глаза ее мрачно осмотрели молодую крестьянку.

— А ты не знаешь — что? Не знаешь? Туда отправили, голубка! — Она подняла к небу глаза. — Не маленькая небось.

— Дедушка, что она говорит? — Алена расширенными глазами глядела на говорившую. — Что она говорит?!