Владимир рассказывал и снова чувствовал облегчение. Не было головокружения и гула. Он уже сам хотел говорить и говорить, чтобы не возвращалась эта тошнота. Чтобы не столько Авдеев, сколько ненавистный звонарь продолжал его слушать. Хотя быть центром внимания этих посторонних, да и, в принципе, недружественных людей… Да, Довганику это нравилось.
– Было это к двадцать третьему февраля. Нам разрешили выбрать самим стихотворение на военную тему. Где-то я выкопал стихотворение такое, задушевное. Я не помню его полностью, я помню последние строчки. Там смысл был, что вот война, мы солдаты, и последняя строчка звучала так: «Приходит грозная расплата, мы долго ждали, хватит ждать!» – То есть это был такой девиз. Поднимаемся и идём, несмотря ни на что. И оно было мной рассказано так, что даже учительница заплакала! Но, блин, по поведению у меня всегда была двойка. Всегда! Поэтому оценки были занижены. Я всегда сам себе гадил. И я уже привык, на самом деле, к такой ситуации. Я её не понимал – это сейчас я уже, прожив жизнь, понимаю. А тогда мне было всё равно. Я вёл себя так, как мне было удобно. Были в моём окружении, конечно, и ещё более отмороженные товарищи. Например…
Довганик неожиданно застыл, приоткрыв рот. На его лице появилось растерянное выражение.
– Доктор… Я понимаю, мы договорились, что я про себя вот тут сижу рассказываю – но это про себя, а как мне быть со всякими своими знакомыми? Я же знаю и какие-то нелицеприятные вещи про них, и в чём-то интимные, секреты всякие. Я бы не хотел… Не привык я как-то всем подряд такие вещи про кого бы то ни было, пусть даже и про совсем старых знакомых, рассказывать. Ну… Вы, конечно, доктор, но всё-таки по уголовному делу. Чего я буду вам «сливать» кого-то…
Авдеев и Молчун переглянулись.
– Владимир, послушайте, – Николай Сергеевич несколько торопливо попытался переубедить Довганика, – ну вы же не можете себя от других людей отделить. Вся ваша жизнь – это как раз история ваших с ними отношений. Вы, рассказывая об этих отношениях, рассказываете в первую очередь о себе. Поверьте, нет у нас задачи собирать какую-то гадость о ваших знакомых. Да и времени на это нет – так распыляться.
– Ну не знаю, – с сомнением протянул Володя, – всё равно я бы не хотел… Ощущение, что я на них донос собрался писать.
– А вы поменяйте их имена, фамилии, всё, что потребуется, – вмешался Молчун, – мы суть поймём, а как, так сказать, показания на них вы уже свой рассказ воспринимать не будете. Да и чисто юридически, я так думаю, никак ваши истории не привязать к реальным событиям. Всё перейдёт в область догадок, а догадки – это просто фантазии, материя, юриспруденцией не предусмотренная.
– Ну… может быть, – Володя задумчиво изучал свою обувь. – Можно попробовать, но я, блин, боюсь запутаюсь в псевдонимах.
– Отличная тренировка для мозга, для памяти. Мы как раз для этого всё и затеяли, – вмешался Авдеев. В его голосе звучали уже более довольные интонации.
– Ладно, сейчас попробую! – Довганик поправился в кресле, оперевшись руками в подлокотники, и уверенно продолжил. – Был такой… хм… Иван Совков. На пересечении Новослободской улицы и Лесной дом угловой стоит, который закрывает Бутырскую тюрьму своим фасадом. И вот в нём жил этот Иван. Он был со стеклянным глазом и всё время ходил с ножом, которым даже умудрялся периодически кого-то тыкать. Как его не сажали за это дело, я не понимаю. Он был чуть постарше, но это была гроза района. И иногда по сарафанному радио передавали: «О, Совок идёт, Совок идёт». А я как бы бздел[6], но мне было очень интересно. И представляете, в конце концов я с ним сдружился. Мы, правда, не стали какими-то там друзьями – не разлей вода, но так получилось, что Совок мог кого-то ножиком тыкнуть, а со мной за руку здоровался. В общем, в школе я хулиганил. Это была 142-я школа. Самое моё большое хулиганство, например, было такое. Один раз, когда учительница музыки вышла, на потеху всему классу я открыл верхнюю крышку пианино, где находятся молоточки, и просто ногой – а они же деревянные – сломал столько, сколько смог сломать этих молоточков. А часть из них, дебил, выбросил в окно – что и стало уликой, потому что кто-то их нашёл. Но было очень смешно – а я и рассчитывал на этот эффект. Приходит училка, садится за это пианино, нажимает, а оттуда ни звука. Но она была не дура, она сразу открыла крышку и увидела. Ну и: «Кто это сделал?» – Я не собирался признавать, но пальцев десять на меня точно сразу показало. Ну и ни у кого, естественно, не было сомнений, поэтому меня пытались исключить из этой школы. Пытались, но родителей заставили выплатить ущерб. А ущерб был существенный – насчитали 175 рублей. Потому что это фактически ремонт всего инструмента. И, в общем, потихонечку я перевелся в другую школу. Получилось вот как – я сейчас расскажу.
Володя попил воды и поспешил продолжить.
– У меня мама познакомилась с женщиной по имени Тамара. Эта Тамара, она состояла в… Ну это не секта – в церкви евангельских христиан-баптистов. Мама не очень понимала, что в общем-то это не наша вера, потому что ориентации на православную веру не было вообще никакой. У нас в семье все были атеисты в то время. А тут маму завлекло что-то. Ну, во-первых, литература, которую эта Тамара распространяла. Потом они стали ходить на собрания. Это Малый Вузовский переулок – там был дом христиан-баптистов, и у них стоял орган. А маму орган вообще потряс, эта органная музыка, причём бесплатно, и все поют… Ну и что, что это баптисты? Какая разница, они же евангельские христиане. На самом деле я и сейчас не очень понимаю, в чём заключалась их подрывная деятельность, потому что ничего кроме молитв, песнопений и Библий на русском языке, но изданных в Штатах, я и не видел. Эта Тамара была без мужа. У неё была старшая дочь и младший сын. Сына звали Эдик, и мы с ним сдружились. Они жили в том же доме, где и Совок, поэтому я совершенно бесстрашно ходил к нему в гости. И чем он мне был интересен? У Тамары были знакомые из Америки, которые привозили литературу. Один, я помню, был негр. Он подарил Эдику портативный магнитофон «Сони», кассетный. Круче только горы! Я ходил к ним, и мы с Эдиком сдружились. А он учился в музыкальной школе и играл на фортепиано. Причём он учился в семилетке, в Гнесинской школе. Он по 4–5 часов в день ежедневно занимался фортепиано и, честно сказать, играл как бог. Он играл Гайдна – а Гайдн один из самых сложных композиторов. Те, кто в теме, поймут. А в остальное время мы с ним общались и слушали на этом магнитофоне «Машину времени» и «Воскресение». Это, наверное, уже был где-то шестой класс. Истории с пианино и всего остального хватило, чтобы из 142-й школы меня мягко попросили. И когда всё это случилось, Тамара маме говорит: «Слушай, ну чего твоему сыну мучиться? Раз у него такая репутация – а мальчик-то хороший – давай его переведем в школу, где Эдик учится». Ну и меня перевели в 228-ю школу, которая находилась дальше от нашего дома, на Новослободской. Соответственно, новый класс. Перевели меня в другую школу и началось всё по новой. Надо было опять место под солнцем отвоёвывать. А там были чуваки, которые, собственно говоря, уже это место занимали. Соответственно, его надо было реально отвоёвывать. Один из них был Миша Гутник. Он был из чистокровной еврейской семьи. Весьма интересной, потому что его отец был очень-очень популярным и известным доктором, но я не помню, по какой специализации. Ещё у Миши был старший брат – его потом посадили за убийство. Он отсидел, вышел и его самого убили. Не знаю, что да как, но вот такая семейка была интересная. А Гутник-младший учился в нашей школе. Это противник номер один, с которым мне пришлось воевать. И номер два – это Хайдаров Рифкат, который играл за основной состав детской хоккейной команды «Динамо». Он был защитник… Мы ходили к нему на тренировки. Прославился он тем, что все говорили: «Хайдаров, блин, убьёт, но не пропустит». Вот он реально был как настоящий спортсмен – тупой и очень сильный. И что на льду, что в жизни – он убивал, фигурально выражаясь, конечно, но не пропускал. Вот с ними мне и пришлось доказывать, что я круче. И ещё я взял, по собственной инициативе, шефство над Эдиком, потому что он был ботан, который играл на фортепиано, и не имел такого опыта выживания. Его все били, а мне как-то было неудобно, потому что он вроде как мой друг, и я за него заступался. В общем, в этой школе тоже было весело. И тоже репутация превратилась в полное говно – учится парень неплохо, но ведёт себя отвратительно. Иерархию мы выстроили физической силой. Гутник – он был от природы жилистый, но никогда не занимался спортом. А я к тому моменту уже занимался дзюдо, а потом и боксом, в «Трудовых резервах». В конце концов, как сейчас помню, на четвёртом этаже после английского языка мы с Гутником и сцепились. Я провёл бросок, такой, на иппон[7] вообще. Треснул его головой об паркет и на этом всё прекратилось. Причём этот Гутник после удара об паркет из отстающих учеников стал отличником. Он пересел на первую парту, стал общаться с ботанами… А с Рифом, естественно, у меня так получиться не могло, потому что тот здоровый. И у нас с ним как всё происходило? Драк открытых не было. Мы просто уходили в туалет, и он говорил: «Дай я тебе вмочу!», а я говорил: «А потом я тебе». И мы обменивались ударами… С синяками, с разбитыми носами, но мы дружили. И эта дружба потом продолжалась, она была крепкой, настоящей и ещё долгие годы после школы. Собственно, так мы и поделили с ним первое место. Потом в нашей школе начался ремонт, нас полностью перевели в 182-ю школу. Как бы своим классом, но опять-таки, блин, новая школа, новый коллектив. А там у меня, не знаю, по какой причине, появился защитник – его звали Илья. Он, правда, умер молодым, по-моему, лет в двадцать – что-то у него было с сердцем. Хотя он был очень здоровым от природы – вот Илья Муромец. А! Я вспомнил, почему он решил меня защищать – мы с ним в садике были в одной группе. Так вот, эта новая школа располагалась ближе к Маяковке, напротив киностудии «Союзмультфильм». А Илья там и жил. И мы встретились и вспомнили друг друга. И он стал меня защищать, хотя я ему всё время говорил: «Илюх, ну как бы я сам в состоянии». И на самом деле оно так и получалось, что меня особо никто не трогал, потому что знали, что по репе получишь точно, а то и ещё чего хуже. А Илья, несмотря на то что здоровый, был не спортивным. То есть он за меня заступался, но всё время получал люлей, и фактически потом мне приходилось вывозить эту тему самому. Мы там год учились, и особо вспомнить нечего, кроме каких-то драк и потасовок. Потом вернулись в своё здание, где благополучно восемь классов я и закончил. Единственное, что было весело – где-то классе в седьмом к нам пришёл Качалов Витя – фанат «Динамо». Футбольный, настоящий фанат. Он был всегда грязный, неопрятный, в рваных шмотках. Но он, несмотря на всю свою, казалось бы, крутость – был ЧМО. Его в школе никто не воспринимал. А он и не претендовал. Он только рассказывал, как они поехали в Питер, как они поехали ещё куда-то. Как мочились с «конями» или с «мясом[8]», или ещё с кем-то. В школу он носил одну тетрадку, ручку и бутылку водки. И он умудрялся эту бутылку водки на большой перемене выпивать. Он всегда всё делал на задней парте. То есть после большой перемены он обычно там спал, так как был пьян. Ну вот, такая весёлая школа.
