Довганик и Звонарь закончили работу, отнесли инструменты в колокольню и вернулись на улицу, присев на скамейку.
– Ну какие ещё интересные моменты в самой службе… – продолжил Вова, – она вся была такая… Как сказать? Она была сначала унизительно-салабонистая, а когда уже перевалило за год, мы уже многое себе могли позволить. Во-первых, я уже рассказывал, мы бесстыдно воровали государственное имущество, продавали – деньги были. Были деньги даже для того, чтобы ходить в рестораны… Один раз мы попёрлись на дискотеку. Но это было где-то ещё, может быть, в первые полгода службы, может, чуть больше. У нас не было гражданки, и мы пошли в город, просто по увольнительной, в парадной форме. А контингент города Ангарска – я уже рассказывал. Это либо практически зеки, либо их дети. То есть всё, что передвигается в форме, для них несёт потенциальную угрозу. Они не разбираются, что это – чёрные погоны, стройбат, или красные погоны, внутренние войска – это солдаты, которых надо бить. А мы пошли на дискотеку в центральный ДК. И как только туда зашли, кто-то оказался более-менее сердобольный, к нам подходит и говорит: «Ребят, лучше валите отсюда. Потому что солдат здесь не любят и вас сейчас будут бить». Ну а нас человек двенадцать, нам не очень страшно. Хотя там-то человек двести. Ну и мы начинаем что-то изображать, танцевать, трали-вали. Тут музыка прекращается, потому что диджей тоже был, видимо, убеждений таких же, как и всё остальное население. И вся эта толпа на нас набрасывается. Мы успели выбежать из ДК и нас рассеяли по прилегающей территории – остановки, лавки, парк, ещё что-то. В общем, грубо говоря, каждого из нас била отдельная группа советских граждан. Мне повезло больше всех, потому что… ну в кавычках, как обычно. Потому что мало было того, что меня свалили с ног и били. Тогда был фильм «Пираты двадцатого века», а в нём герой Нигматулина, он сломал хребет таким приёмом – то есть человек какой-то лежал, а он подпрыгнул и двумя пятками в позвоночник. Тот: «Ааа!». И всё, и умер. И какой-то ангарец, видимо, недавно посмотрел этот фильм, он сделал то же самое два раза, только на мне. Но он промахнулся мимо позвоночника и сломал мне два ребра. А одно ребро проткнуло правое лёгкое. Прям проткнуло! Но кроме диких болей, я ничего не почувствовал. Но эта драка быстро рассосалась, потому что местные менты – они быстро среагировали. Кто-то их вызвал. В общем, туда-сюда, эти все разбежались местные, ну и мы сели на автобус, который идёт в Четвёртый поселок, и поехали. Я еду, а мне всё хуже и хуже. Я не могу дышать, начинаются какие-то хрипы. Ну а мы пришли в часть, мало того, что в непотребном виде, так ещё и с запахом алкоголя. Потому что перед тем, как идти на дискотеку, мы, естественно, употребили что-то. Ну и, значит… Всех, кто с запахом, всех сразу же на гауптвахту, а находилась она прямо в здании КПП.
– И что, никто не заметил, что у тебя проблемы?
– Да какое там… На гауптвахте служили наши же однополчане, которые по каким-либо причинам не остались в роте. Это был комендантский взвод. Они жили отдельно, в отдельной казарме, у них было боевое оружие, они осуществляли именно комендантские функции, в том числе – охрану гауптвахты. А люди там подобрались такие, которые по каким-то причинам в роте не прижились. Собственно говоря, могли и просто начать издеваться с первых дней службы, и таким, как правило, предлагали: «Слушай, ты парень здоровый, а чего ты такой, не можешь отпор дать?» – Есть такие люди, да. Отбирали не каких-то дрищей, а физически крепких и здоровых, не судимых, что самое главное – но слабохарактерных. Их – в комендантский взвод. И, естественно, на весь остальной личный состав полка они точили зуб и ненавидели. Когда привозили нового арестанта – для них это был просто праздник. Изгалялись они особенно изощрённо. Там была камера – я не знаю, сколько их было всего, я побывал в одной, мне хватило. Причём я побывал с пробитым лёгким, с так называемым пневмотораксом. Это была камера, метр на метр. То есть, в ней можно было либо стоять, либо сидеть на корточках. Лежать было нельзя. И бетонный пол. И вот тебя закрывали в эту камеру, а потом туда выливали ведро хлорки – воды, разведённой с хлоркой, они уже знали, в каких пропорциях, чтоб ты ласты не склеил. Ну это что-то с чем-то! Во-первых, ты уже не мог на корточках сидеть, потому что это мокрый пол в хлорке – мог только стоять. И пары этой хлорки – они выедали всё. Глаза, дыхание – это трындец! В этой камере могли продержать до двенадцати часов. И меня сразу в эту камеру, как-то она у них, типа, «дезинфектор» называлась, что ли… Умирало всё живое в ней. Но они увидели, что мне реально плохо. У меня пошла кровь горлом. Меня перевели в обычную камеру, где ещё один арестант какой-то был, даже дали матрац. Чтобы как-то… Чтобы я выздоровел…
Володя грустно усмехнулся, сорвал травинку и начал крутить её в руках. Было заметно, что это до сих пор вызывает у него злость.
– Матрац не помог… Кровь продолжала идти. Они: «Покажи зубы, покажи рот». Всё цело. – «Откуда у тебя кровь?» – А кровь – ну вот с дыханием. И дышать мне всё хуже и хуже, я задыхаюсь. И им пришлось вызывать скорую. Скорая приезжает – там обычный фельдшер. Он меня послушал, сразу всё понял и говорит: «Срочно в больницу». И меня увезли не в госпиталь, а в обычную городскую больницу. Там провели все необходимые манипуляции. Ну, что рёбра? Они, как говорится, гипс на них не накладывают. Единственное, мне из этого легкого, чтобы оно функционировало, постоянно выкачивали жидкость. То есть делали пункцию ежедневно, в течение недели, пока эта жидкость скапливалась. Пока эти, как называется… альвеолы – не зажили. Делали прокол такой толстой-толстой иглой, толщиной как стержень от шариковой ручки. Потом в эту иглу вводилась игла меньшего диаметра, подсоединялся шприц и оттуда эта жидкость – такая сукровица розового цвета – и выкачивалась. Я начинал дышать, лёгкое начинало работать. Потом опять всё скапливалось – на следующий день то же самое. Конечно, ничего не сказать, если просто сказать, что это больно. Потому что, естественно, никакой анестезии, ничего… Такая штука. А в больнице я познакомился с парнем из города Серпухов. Москва и область – мы земляки считались. А он такой здоровый, огромный пацан, и мы с ним сдружились, Лёха его звали. Но его пораньше выписали, тоже с какой-то травмой. Он, наоборот, не пострадавший, а об кого-то руку, что ли, сломал или ещё чего-то. И он служил тоже в стройбате, тоже в Ангарске, только у нас часть стояла в Четвёртом поселке, а они стояли прямо за нашей частью. Это было обособленное подразделение, называлось оно… Даже не часть. Это была командировочная рота какой-то другой части из Читы. Что они делали, для чего они там были, никто не знал. Командировочные, вот эти, как мы их называли – это просто атас! Такого я не видел нигде. Я когда выздоровел, я пошёл к Лёхе в гости и офигел. То есть, эти почти сто человек, эта рота, они находились под командованием одного какого-то лейтенантика, который там даже не появлялся. Просто не появлялся и всё. Потому что эти отъявленные товарищи – они реально были такие отъявленные. Видимо, их даже… А Чита – это ещё хуже, чем Ангарск. Их даже из Читы командировали, лишь бы их не было нигде. Они жили в реально деревянном бараке, с реально текущей крышей. Они реально сами себе пекли хлеб, у них был свой «Газон» 53-й, на котором они с какой-то фабрики-кухни, видимо, была какая-то договоренность, возили какие-то обеды себе. Они нигде не работали, постоянно дрались, устраивали поножовщину, играли в карты и ходили в гражданке. У них даже забора не было вокруг барака. Ну и Лёха там был в авторитете. Я пришел, он: «Во, земеля мой!», туда-сюда. Я так-то немного с ним общался, но тем не менее… Но он сыграл очень важную роль, потому что мы переходим к теме чеченцев.
Володе надоело крутить многострадальную травинку. Он сильно размахнулся и попытался закинуть её как можно дальше. Улететь она никуда особо не улетела, но пар он, видимо, немного выпустил.
– Пока мы были совсем салабоны, нас долбили все абсолютно. И «чехи»,[62] и не «чехи» – ну салабоны, да? «Чехи» очень долго не знали, что такое музвзвод и где он находится. Из Грозного был всего один человек. Он был очень интеллигентный, высокий, красивый, действительно джигит. Он не занимался никакой фигнёй вот этой. Он был парторг или комсорг, и к нему все уважительно относились. А остальные были прямо вот с гор – дети пастухов и сами пастухи. И их была не рота, их было пятьдесят человек. Но для полка почти в тысячу – это более чем. Пятьдесят чеченцев – это… Потому что они всегда держались вместе, все вопросы они решали исключительно с позиции силы… Одного они всегда избивали всей толпой. С нами они как-то не очень контактировали, они с армянами сначала начали воевать. Я помню, как… А у нас был в роте армянин. И он же армянин, он же гордый. И чего-то где-то они зацепились, и его выловили около гаражей… Ну, я его не узнал. Не узнал человека! Он пришёл с головой восьмиугольной, и такой… В общем, думали, что помрёт. Но нет, выжил. И «чехи» так решали вопросы. Но где находится музвзвод, они никак не могли понять. Выходят откуда-то люди и куда-то заходят. А эта дверь – они никак не могли опознать, что она ведёт как раз туда, куда им хочется. И нашёлся один среди них, самый сообразительный. Он был очень большой – очень большой, прямо мускул на мускуле. Он, видимо, мясо ел сырым и поднимал камни… Его звали Тамерлан. Он как-то подсмотрел, что эта дверь открывается, ворвался – и такой: «Ааа, вот вы где прячетесь!» – это год прошёл! И в свойственной ему беспардонной манере начал везде заглядывать, рыться в вещах. Мы ему пытались возражать, что было совершенно бесполезно. Его интересовала только еда. Он привёл потом с собой ещё пару человек, примерно таких же, как он, и они нас подстерегали около музвзвода, когда приходили посылки. Они врывались в музвзвод, и… Ну а мы-то как посылки в армии делили? Носки тебе мама прислала – это твоё, грубо говоря, а хавчик[63] весь – на общак. Так они решили, что они теперь в хавчике с нами в доле. Мы ему говорим: «Тамерлан, с какого перепуга? Ты что, музыкант что ли?» – Он говорит: «Нет, я чеченец». Мы говорим: «Ну хорошо, ты чеченец, и что – ты у нас будешь еду отнимать?» – Он: «Нет, только мясо». А потом мы догадались. Нам приходит, допустим, говяжья тушёнка. А он читать не умеет. Он смотрит – корова нарисована, значит, это ему можно. А если свинья нарисована – свиная тушёнка – ему нельзя. Мы делали очень просто. На почте, когда ходили, переклеивали наклейки с банок. Со свиной на говяжью, а свиную оставляли без всего. Он спрашивал: «А это что?» – Мы говорим: «Свинина». Он: «Откуда знаешь?» Я говорю: «Ну открой». Он открывал, а там действительно свинина. И он стал верить. Он говорит: «А чего вам теперь одну свинину шлют?» – Мы говорим: «Ну, мы любим свинину, мы тут все почти с Украины». Но он был добрый. Он был добрый, он был хороший такой. Единственное, отнимал у нас говядину. Как он питался в столовой, я не понимаю, потому что там вообще жрали непонятно что.
