– Я – коммунист. Товарищи, все вы – коммунисты и беспартийные большевики. Мы должны жить, как Сталин. Поклянемся, что будем жить, как Сталин…

Мы встали. Кулешов предложил проект клятвы. В деканате, под надзором Хохловой, двумя пальцами, я отпечатал его на машинке – больше никто не умел. Мы все подписались.

Семестр мы муслили тексты – инсценировка прозы, отрывок из пьесы.

Я захотел поставить горьковского Озорника – за яркость поступка. Должно быть, за это самое Кулешов не дозволил. Тогда я предложил фрагмент Парня из нашего города – выигрышно на площадке и ясно, кому играть. Кулешов счел, что я запрашиваю не по чину хороших актеров, и опять не позволил.

Кончилось тем, что для спасения Шахмалиевой Кулешов разделил на три части некрасовскую Осеннюю скуку. Первая часть – Ильинскому, вторая – мне, третья, по-накатанному – жене народного артиста.

Чужая скучная выгородка, чужой скучный ритм. Скучная пьеса скучно тянулась по внешним значениям слов. Я попробовал оживить, зайти за слова, найти парадокс. Кулешов не позволил коверкать классику.

На приемном, первом моем экзамене по режиссуре, мы подслушивали комиссию. По пэттерну подслушивали и на моем последнем.

Назвали мою фамилию. Кто-то без энтузиазма:

– Отлично.

Голос Кулешова:

– Сергеевской работы там нет, все это сделал я.

В мастерской Кулешов читал отметки:

– Сергеев – четверка. Комиссия требовала тройку, я вас отстоял.

– Лев Владимирович, я ухожу из ВГИКа – вот заявление, – я протянул еле просохший лист.

Я собирался уходить из ВГИКа после первого курса.

Эйфория первых недель прошла, и я обнаружил, что я здесь чужой и своим не стану – не того теста, не тем живу, не того хочу. Переломить себя не в состоянии. Во ВГИКе было не с кем поговорить о главном – напрямик и без опасений. В творческом вузе я старался не раскрывать себя, наоборот – скрывать. Я чувствовал, что второй раз взялся не за свое дело (первый была музыка).

Кулешов ошибся во мне – из меня не удалось сделать что угодно. Я ошибся в Кулешове. Ошибся во ВГИКе.

Ставил ли я свое, играл ли ролишки в чужих постановках, смотрел ли работы сотоварищей или старшекурсников, во мне нарастал финальный выклик Феди Протасова:

– Как вам не стыдно?

После первого курса Кулешов с Хохловой усадили меня в экзотический открытый лимузин с блямбой румынского королевского автоклуба и прочувствованно отговорили:

– Такой талантливый.

После второго курса меня не отговаривали.

Кулешов выписал выспреннюю подорожную:

ХАРАКТЕРИСТИКА

на студента 2-го курса постановочного факультета (режиссерского отделения) Всесоюзного Государственного Института кинематографии

А. Сергеева

Дана в Институт иностранных языков.

Тов. А. Сергеев в течение двухлетнего обучения во ВГИКе, в руководимой мною творческой мастерской – показал себя как культурный, дисциплинированный и усердный студент.

Тов. Сергеев по всем предметам получал отличные оценки, а по специальным (кинорежиссура и актерское мастерство) хорошие.

Тем не менее тов. Сергеев еще не проявил ярких творческих данных, как будущий кинорежиссер, и поэтому его желание перейти в Ваш Институт является вполне закономерным и с государственной точки зрения правильным.

Тов. Сергеев, хорошо и дисциплинированно занимаясь, вел и активную общественную работу в стенгазете режиссерского отделения. В политчасах тов. Сергеев принимал также активное участие, выступая с докладами и в обсуждениях.

Заслуженный Деятель

Искусств, доктор искусствоведения

профессор

Л. Кулешов

27 июня 1953 г.

Из ВГИКа выгоняли, сами оттуда не уходили. Изменить ВГИКу – было почти то же, что изменить родине/партии.

Когда осенью я пришел за справками, комсомольский босс сыронизировал: – Ну, ты – мужественный человек!

Гаденыш курсом младше в глаза прошипел: – Предатель.

Мои бывшие однокурсники поглядывали выжидательно: не иначе Кулешов подвел серьезную базу. Заулыбались только Микалаускас и эстонец Ельцов. А Дабашинскас поднялся во весь двухметровый рост, оскалил тигровые зубы и обнял.

Ни тогда, ни потом – я не жалел, что ушел из ВГИКа.

P. S. Лет через десять в Коктебеле у Габричевских я увидал Кулешова с Хохловой. Когда я ушел, Кулешов спросил:

– Это Сергеев? Мы его так любили…

1982–85

Послевоенные студенческие песни

Историко-литературная:

Модернизация двадцатых годов:

Обериутство: