Несколько позже, конечно, я действительно понял, осознал его слова и прочувствовал их глубину. Но это случилось спустя время и при других обстоятельствах, а пока...

Пока надо было чем-то себя занимать, поскольку страшно не хотелось выполнять рекомендации по постельному режиму. Периодически слушал приемник: новости, передачи, музыка... Попросил Улло достать мне пособия по теории музыки и практике дирижирования в Амараде – раз есть музыкальные произведения, значит, есть и грамота, и техники исполнения, и композиторы, и солисты, и дирижеры. Милиан за пару дней принес столько учебников, журналов и даже архивных копий партий изнаночных музыкальных инструментов (которые, кстати, мало отличались звукоизвлечением и формами корпуса от земных), что мне бы хватило эти материалы изучать года на два вперед, и я, конечно, за время своего выздоровления не успел со всеми полно ознакомиться.

Голограммы воспроизводить я не умел, поэтому либо просил бывших в доме Милиана, Кани или Венди, которую иногда брали с собой, включать мне экран, либо просматривал газеты. Листал художественную литературу, найденную на полках Кани. Читал, даже проглатывал, учебники Венди по магии, когда та с радостным упоением приносила их с собой по моей просьбе. По лицу девочки было видно, насколько она счастлива избавиться от пособий хотя бы на время. В общем, пользуясь случаем, максимально хотел впитать в себя теоретические познания о чародействе, о котором написано любыми писательскими стилями. И, конечно, переходил к практике. Для этого мне разрешили пользоваться кладовкой, вынеся оттуда все вещи: я погружал ее во вторую реальность и отрабатывал старые навыки заклинаний, постепенно переходя к новым. Самостоятельное изучение всё же принесло свои плоды: за два первых дня «больничного» я выучил три новых боевых заклинания и одно, зато мощное, оглушающее.

Я не хотел даже в благородных целях изничтожать зло – физически устранять мага. Я лучше оглушу врага, чем отниму его жизнь. Не желал становиться карателем, палачом. Убийцей… Но, как говорится, не зарекайся. Вот ведь странно. Когда ты в мирные минуты рассуждаешь об истреблении, сам себе клянешься не применять опасных разящих, если окажешься в бою. Однако стоило мне дважды по-настоящему сражаться с Морсусом, как я только и думал, чтобы от него избавиться, и в ту, первую встречу, даже попробовал выстрелить в него максимально вредоносным, что знал. Непросто дается осознание, что вдруг когда-то в Изнанке настанет день, когда мне придется по-настоящему убить, спасая себя или кого-то. Гуманист и пацифист, конечно, во мне живут, но как они справятся с тем, что еще, быть может, предстоит испытать? Стоит ли об этом задумываться сейчас, или слишком рано, или совсем не нужно? Будет ли потом поздно?

Однажды я создал своего клона и направил на него, стоявшего в кладовке, палочку, навесив на нее смертельное заклятие. Заклятие должно разорвать даже клона, я это знал, хоть он и нематериальный твой облик. И очень долго не разрешал заклинанию сорваться с палочки. Во-первых, потому что я целился в себя, ну и что, что в клона – в свое лицо, в свое будто тело, свою внешность и от этого становилось жутко, словно занимаюсь самоубийством. Во-вторых, не мог себе позволить, чтобы с языка сорвались эти прокля́тые заклинательные слова. Одно дело в мыслях представлять все виды казни для своего недоброжелателя. Другое – взять и сказать вслух, отдавая себе полный отчет, что по-настоящему убьешь. В итоге я не выстрелил, снял заклятие с палочки и ею же взмахнул, стирая клона. Была ли это слабость или мужество или что-то еще, не знал и не разбирался.

В дружеских разговорах с Улло и Венди мы не возвращались к тем страшным событиям, хотя по взгляду каждого ясно читалось, что мы всё помним и просто бережем друг друга, чтобы заново не тяготиться переживаниями. И так много натерпелись. Я-то особенно. Кстати, я так и не узнал у Милиана, что конкретно было известно Кани – как и сколь полно ей преподнесли историю со мной. Диалоги шли на нейтральные темы. Больше всех без умолку болтала Венди. Она несла в дом все события дня, которые были абсолютно не нужны и не пригодны для бытовой жизни, но разряжали обстановку: как лодочники на речном канале поссорились из-за какой-то собаки; как где-то на углу открылся новый магазин сладостей (в тот день она принесла туго набитый пакет со всевозможными сахарными углеводами); как, гуляя по набережной с друзьями, она стала свидетелем уличного парада ретроповозок, которые курсировали по Амараду когда-то давно до появления трамвайных вагонов, и тому подобные детские впечатления. Кани радовалась за Венди и поддерживала ее эмоции. Улло закатывал глаза и в каждом описываемом внучкой событии находил к чему придраться, поучал Венди, как ей следовало бы поступить и выглядеть серьезной леди.

- Дедуль, дай мне побыть ребенком. Я еще успею вырасти. Ты сам потом будешь жалеть об этом. Все взрослые жалеют, когда дети быстро вырастают. А мне всего одиннадцать! – выдала Венди.

- Тебе двенадцать, – поправил Милиан.

- Еще через месяц будет! – уточнила девочка, взведя глаза к небу.

- Отлично, у тебя еще куча времени, чтобы придумывать дедушке ребяческие отговорки! – парировал Улло.

Я улыбался, слушая их веселую семейную перепалку.

Каждую ночь, прежде чем я засыпал, возникало видение. Едва опускал веки, видел Морсуса, его полупрозрачный, объятый магическим свечением и пламенем образ. Он поднимал руку с перстнем и выстреливал в меня заклятием. Я открывал глаза и еще некоторое время лежал без сна, шаря глазами по комнате без особой цели. Но я в этом не признавался ни Меро, ни Улло. Это же просто память играет глубоко поразившими меня воспоминаниями. Это пройдет, когда я окончательно встану на ноги.

С каждым днем я всё больше мучился желанием скорее попасть в Москву. Перед Улло, Кани, Меро и Венди я бравировал своим отменным самочувствием, скрывая за ним маску тяжелых дум, но делал так, чтобы они отпустили меня наконец домой. Я просто извелся без семьи. Такого не бывало даже в заграничных поездках с театральным коллективом.

В восьмой день Меро задержался дольше обычного, о чем-то секретничал с Улло. Я отчего-то сразу решил, что по мою душу. Они всегда секретничали, каждый день. Какие-то обрывки фраз я слышал, но не разбирал слов, а если не слышал голоса, всё равно знал, что шепчутся обо мне – о ком же еще? Это ведь я в последние дни привнес в их жизнь тревоги и нарушил суточный распорядок. Сдавалось мне, что дела мрачные. Хотел и одновременно нет знать, что же они, два ума, рассуждают обо мне. Верил почему-то, что ничего хорошего. Да я это и сам понимал: в тебя убийственным заклятием выстреливает чародей, а ты выжил – ну не странно ли, не подозрительно, мягко говоря? Меро и Милиан боялись сообщать мне нечто страшное, я же боялся услышать и потому сам не спрашивал. От первого и от второго было удушающе тоскливо. Так мы и существовали, будто всё идет своим чередом, и лечение мое по плану, и встаю я на ноги тоже согласно отличной работе своего организма и надлежащему лечению. Пусть я буду слышать эти фразы, пусть буду питаться от них мало-мальски положительным. Ведь сам считаю: когда окажусь в Москве, магия остынет и остудится – ей просто не от чего питаться в моем мире, она там невероятно слаба и вообще ничтожна. А даже если во мне заложено что-то плохое чародейское, посланное Морсусом в своем последнем заклинании, это не будет тревожить. Эта мысль, это самовнушение успокаивало. Но надолго ли так меня хватит…

- Мои собственные наблюдения и показатели вашей физической активности позволяют сказать, что вас возможно отпустить. Домой, – осторожно произнес Меро, внимательно наблюдая за мной, чтобы я на радостях не потерял рассудок.

Я подумал, что ослышался, и вместе с тем всё мое существо заполнило бескрайнее, счастливо опьяняющее чувство, чуть не разорвавшее меня на атомы. Наконец-то! Всё, что я видел последние пару недель – стены квартиры и одни и те же лица: Улло, Венди, Меро, Кани, однажды Элта. И вот мне позволено уйти в свою реальность, в свою Москву, к своей семье! Наконец-то…