– А ну открывайте! – постовые заколотили в ворота. – Сиятельство с важным гостем пришёл!

– Какое, к лешему, сиятель… а, это вы, – смотровое окошко захлопнулось, раздался скрип вала, и ворота тяжело открылись. – С оврага, что ли? Вы ж, вроде, не выходили с конниками-то?

– С дороги ушёл, – велел самый рослый караульный, отодвигая стражника от ворот, – не видишь что ль, не одни идём.

Постовые зашумели. Южанин продолжал тихо что-то бормотать и поджимать губы на каждый недовольный взгляд Лоренца. Паренёк, который вёл Сиятельство под руку, только плевался и бормотал проклятья, ловя взор чужака.

У входа в темницы с обратной стороны управы была только Анешка, которая, чуть всхлипывая, сметала остатки осыпавшихся листьев с дороги. Увидав смуглого пленника, она охнула, коснулась переносицы и тихонько зашептала слова молитвы. А ведь Юлек прав был, подумалось вдруг Лоренцу, что до прибытия раненых с лагеря они жили куда спокойней. Не знали, правда, что происходит вокруг; но ни стычек с чужаками, ни допросов, ни обысков домов не было.

– Давай, проходи, – охранник толкнул гордо шедшего фратейца коленом в спину, – не на что тут глазеть. Пшёл, пшёл, говорю! Знаю, что по-нашему разумеешь.

Тот только снова прошипел что-то в ответ, словно змея, и шагнул на тёмную лестницу. Камеры были почти свободные: сидели несколько недовольных со вчерашних обысков, которые вздумали подраться с караулом, да какой-то молодой парень с испачканным лицом – воришка, похоже. В самой дальней комнатушке был Мар, но до него дойти не удалось.

– Куда его, Ваше Сиятельство? – обернулся к Лоренцу первый в цепочке. – Вы вроде его к пекарю велели?

– Нет… нет, – рассеянно ответил юноша, оглядываясь по сторонам. – Давайте-ка его в ту камеру, где вчера беседовали с Маром. А то ведь не заговорит иначе.

– Что ты с ним сделать? – прохрипел фратеец. – Он жить?

Сиятельство покачал головой.

– Боюсь, вопросы здесь задаёшь не ты. Вяжите его, – голос его был на удивление равнодушным. – Ты хорошо показал себя по пути. Может быть, расскажешь всё сам?

– Вы грешны, грешны! – не унимался чужак, пока на его запястьях закрывали кандалы. – Ничего, ничего не сказать вам, пока вы не покаяться!

– Как ты можешь говорить о покаянии, – прошипел Лоренц, вставая над дыбой, – если сам признал, что вы травили своих сирот! Разве кто-то был за то наказан? Что твои святые небеса говорят на такое?!

Цепи вокруг лодыжек замкнулись. Караульный, что вчера стоял в этой же камере, скучающе посмотрел на Сиятельство.

– Начинаем, господин?

– Остальные путь выйдут вон, – велел Лоренц. – Это вам не представление. Давайте, идите, шевелитесь!

Народ, зашумев, пошёл прочь. Кто-то пытался остаться около решёток, но его снесла толпа, шагающая на улицу. Лоренц отошёл к стене и отвернулся.

– Чего ты хотеть знать, имперец? – прохрипел южанин. – Я знать, что это.

– За что вы убили младшего старосту? – прошептал юноша, сжав до боли кулаки. – Почему не пощадили? Он ведь тоже ребёнок!..

– Мы его не трогать.

– Лжёшь, – уже так привычно и спокойно отозвался Лоренц.

– Мы не мочь его убить, – возразил чужак. – Мы не трогать ребёнка и женщин. Ты сказать, что читать. Что знать. Зачем спрашивать, если сам знать?

Юноша медленно вздохнул.

– Потому что здесь убивали и женщин, и детей. Потому что ты сказал, что вы травили своих сирот ради повода перейти мост. Потому что я не верю, что вы честно следуете своим заветам. Давайте начнём, пожалуй. Я спрошу снова. За что вы убили младшего старосту?

– Мы не трогать ребёнка! – успел крикнуть он перед тем, как знакомо и мерзко заскрипели ручки валов. – Мы не мочь… – простонал он от боли, – не мочь!..

– Что вам сделала девка с мельницы? – так же равнодушно продолжил Лоренц, не поворачиваясь к дыбе. – Мне сказали, что её тело нашли в подвале с крысами. Что вы отрезали ей язык, чтоб она не могла попросить помощи.

– Мы не трогать женщину! – заскулил он, – не трогать, не трогать! Женщины быть святы, женское тело быть свято, нельзя трогать женщину! Прекратить это!

Лоренц промолчал. Если вчера скрип дыбы и мягкий треск разрывавшегося мяса будил в нём тошноту, то всё, чего он хотел сейчас – чтоб этот лгун молчал на все вопросы, караульный крутил вал, и фратеец был разорван на сотню частей. И его останки будут есть крысы, и их закопают в рогозе у болота, и сердце его скормят воронам и засыплют сухими цветами.

– Мы не мочь, не мочь, клясться тебе! – пленный сорвался на хриплый отчаянный крик. – Кляться, пожалуйста! Мы нападать на мужчин, на ваших мужчин, признать это! Но мы не мочь!..

– Поклянись небом, – спокойно ответил Лоренц. – Землёй поклянись. Поклянись, что не переродиться тебе после кончины, если сейчас ты говоришь неправду. Матерью родной поклянись.

Караульный остановился.

– Клясться! – прошептал фратеец, переводя дух. – Вечно мне быть не упокоенным и не возрождённым, если врать сейчас! Мы не трогать детей и девушек!

– А Мар? – Сиятельство почувствовал, как у него задрожали пальцы. – Он ведь не сразу верил в то же. Может ли он?..

Позади раздался смешок. Лоренц обернулся; распростёртый на дыбе южанин, широко улыбаясь, качал головой. Щёки его были бледны – насколько могла побледнеть смуглая кожа.

– Нет… Мар отчаянный человек. Мар верный последователь, – прошептал он. – Он бороться с ересью, как наши жрецы. Он доказать свою верность своими поступками. Он не мочь.

– Как наши жрецы, говоришь… – задумчиво пробормотал юноша. – Так где, говоришь, слепец?

Пленник широко раскрыл глаза в ужасе.

– Не поминать, не поминать жреца! Он прийти, прийти к тебе, сжечь всё, принести в жертву свои и чужие! Не поминать!

Лоренц покачал головой.

– Если ты его так боишься, то зачем взял с собою?

Фратеец дёрнулся было, но постовой дёрнул вал, и он, обессилев от боли в руках, повис на верёвках.

– Не его я бояться, – прошептал он, – а сил, что стоять за ним. Нельзя гневить его. Клясться, клясться тебе в этом. Он верен, верен силам. Он тоже не мочь вредить детям. Верен.

Сиятельство устало потёр лицо ладонями. В глазах пленника не было страха или злобы, пока он говорил про своего спутника. А эту отчаянную страсть, что светилась в его взоре, Лоренц видел только на проповедях господина Юлиса да в редких разговорах солдат.

– …я верю тебе, – наконец сказал он. – Но мне нужно узнать ещё кое-что. Где все остальные? Вас ведь не двое здесь.

– Я не говорить грешникам, – плюнул южанин.

– Жаль, – прошептал Лоренц. – Приступайте, пожалуйста.

Раздался знакомый тяжёлый скрип. Чужак заскулил.

– А теперь? Теперь скажешь? – Лоренц подошёл чуть ближе. – Мы никуда не торопимся. Всё самое плохое уже случилось, – горько добавил он. – И с тобой мы проведём столько времени, сколько будет нужно.

– Не говорить, не говорить грешникам! – сорванным голосом крикнул пленник. – Делать с телом, что хотеть, всё равно я…

Сиятельство вздохнул.

– Знаешь, после чего перестал перечить Мар? Ему напомнили, что по нему никто не отслужит погребальные обряды. И его душа – как вы говорите? – навечно упокоится меж небом и землёй. И не будет новой жизни, и не продолжит он своё дело. Как понимаешь, с тобой будет то же самое.

– Грешники… – слабо прошептал фратеец. – Ты знать, знать всё? Ты ведь тоже верить?

– Я не… – Лоренц осёкся, поймав на себе взгляд караульного. – Мы веруем во Всесветного. Он во мне, в тебе, в этом зале, – заученно прошептал он. – И это вы грешники, если не признаёте его власть. Никто не может родиться снова после смерти. Я попаду в его владения, и буду вечность жить в военном лагере со своей любимой. А ты, – он коснулся вала, – будешь в столетней агонии на небесной виселице за ересь. Так что освободи себя от греха, ответь нам на все наши вопросы, и сможешь искупить всё, что натворил. Мы уже справились с еретиками в нашем государстве. Справимся и с вашими.

– Никогда, – прошептал чужак, – никогда…