– Брось ты эту философию, – сказал костистый. – Живем пока, и слава Богу. Не торопись помирать, еще успеешь и поплакать над собой, и подумать… А пока живешь, чего отравлять себе жизнь раньше времени. Тогда с детства надо рвать на себе волосики, что станешь старым, и импотентом, и мама любить не будет, и вовсе ее не станет… А кто рвет, кто?

– Никто, – меланхолично шлепнули Губы.

– Вчера привезли чудака и похоронили, – Служитель впал в задумчивость и теперь говорил как будто про себя, внутрь глядел. – А сегодня пришел другой чудак и говорит: неправильно похоронили. То ли не того, то ли зря похоронили. Давай, говорит, крути обратно. А обратно нельзя. Все. Под музыку в последний путь, и черным дымком к солнышку душа…

– Что такое душа? – прохрипело за соседним столиком: – Фикция. Неземное существование… А на кой нам… оно сдалось? Немати…терьяльность эта. Липа, обман и все. Смотри, говорят, Вася, понюхай, а пить не моги! – Голос еще похрипел, но уже неявственно, и смолк. Запись кончилась.

– Душа… – Губы мечтательно-сладко и радостно сложились. – Эх, иной раз воспаришь, летишь, и хорошо. И Боженька кивает. Лучики от солнышка. А оно, как пряник, висит… А наша жизнь, что в ней? Пьешь да разглагольствуешь…

– Да брось ты эти песни, – озлилось вдруг костистое лицо. – Придешь выпить, как человек, так не дадут. Душа, – проблеял он злобно, передразнив Губы. – Что ты, мокрая, дряблая, образина, в душе понимаешь?

Губы обиженно повисли, но не возразили. Служитель снова опрокинул одним духом и заговорил, как бы продолжая.

– …А мне и самому они не понравились. Этот толстенький все крутился, крутился, маячил. А родственники, правда, все в черном, вроде по высшей мере, а какие-то они, – он понизил голос до шепота и оглянулся, – ненатуральные были. Как куклы заводные. Жуть взяла…

– Меньше, Нилыч, пить с утра надо, – грустно сказали Губы.

– Дурак, – обиделся Служитель, – это вечером было.

– Я и говорю: меньше надо. А то до вечера так наберешься, что собственная жена стиральной машиной покажется…

– Гы, гы, гы… – загоготал костистый.

Служитель даже не улыбнулся.

Губы обиделись пуще прежнего.

– Не любите вы меня, не уважаете. И уйду я от вас…

– И катись, – добродушно звякнул костистый.

– И покачусь…

– И…

Жужжало в маленьком коконе. Тысячи отстойников для чувств. Каменный паук стремительно, неслышный в ночи, наклонялся и припадал. И еще одну пустую, высосанную жертву уносил ветер. И еще ярче, ликуя, вспыхивали немигающие желтые глаза. И только вверху кто-то обманутый лил печальные слезы, тяжело вздыхая холодным мокрым ветром. Темная, жаркая толстуха давно превратилась в скорбную вдову, оплакивающую потери, себя. Страсть угасла. Город ее бросил, насытив себя, остыв и затвердев прохладными мускулами. Текла вниз, моросила безрадостная темная вода и, растекаясь, отражала в глубине огни. Летела жизнь по блестящим асфальтовым рекам. Отгородила себя стенками. Тепло в машине и уютно…

Иван Александрович ехал не спеша. Рядом лениво растянулась на сиденье большая, толстая рыжая кошка. Потрескивая, пробегало по ней электричество голубенькими огоньками, и оттого хотелось самому зажмуриться и, мурлыкнув, потереться о мягкую, бархатную шкурку… Да что говорить…

«Губят нас женщины», – думал Иван Александрович и тихо насвистывал себе под нос, довольный погибелью своей.

Дворники работали, неторопливо поскрипывая. Вправо-влево. Капли оплывали в ярких снопах встречного пламени. Бездумно катились глазастые, темные машины. Движение – значит, жизнь. И вспыхивали холодным огнем кошачьи глаза в ответ. Острые зрачки лениво щурились от пролетающего мимо света.

* * *

– Дядя Ваня? Я испугалась. Не случилось ли чего? И ждала вас. Я такой ужин приготовила, а все уже невкусное. Вам звонили…

Она стояла перед ним в пижамке. Стройная, тоненькая, с распахнутыми большими глазами. Горные озера, чуть зеленоватые, даже изумрудные и очень глубокие, прозрачные, чистые… Изящный тонкий нос над чуть пухлыми, мягко очерченными губами. И этот матовый, нежный овал в золотом водопаде…

«Какие тонкие у нее запястья и лодыжки, – подумал Иван Александрович. – А ручка сухая, горячая…».

– Кто звонил?

– Очень строгий человек. Спросил, кто я. Я сказала – племянница. Он удивился и велел сказать вам, что завтра в десять вы должны быть на киностудии. Что вы там будете делать, дядя Иван. Сниматься в фильме?

– Да, – задумчиво ответил он, – в детективном…

Не знал Иван Александрович, как близка к правде его шутка.

– Вы будете комиссаром полиции?

– Да.

– Как в жизни?

– Почти, как в жизни, – он усмехнулся. – Ну, где твой ужин? Приготовила, так корми…

– Ой, – радостно всплеснула она руками и помчалась на кухню.

А еще через полчаса…

– А где вы были, дядя Иван?

Он посмотрел на нее. И вдруг заныла душа опять. «Любит, люблю, Аннушка ты моя родная, Аннушка», – беззвучно закричало сердце.

– Что вы, дядя Иван, что с вами? – два изумруда засияли тревожно, а горячая ласковая ручка погладила его по щеке. Он неожиданно для себя схватил ее, поцеловал и прижал ко лбу…

– Аннушка!

Она затихла. Чутко девичье сердце. Затихла и поняла. И не отнимала руки. Наоборот, другую, как будто машинально, опустила ему на голову, гладила волосы…

Он поднял лицо. Долго смотрел в бездонную, ясную глубину, потом встал, притянул ближе сияющие изумруды и нежно, ласково поцеловал мягкие, теплые, душистые губы…

Аннушка тихо застонала, вся загорелась, вспыхнула и убежала из кухни.

Киностудия затаилась в небольшом зеленом тупичке. С одной стороны ее полностью скрывал красавец небоскреб. А с другой – телебашня, стройная, хотя и немного тяжеловатая. Старые деревья прижимались стволами, ветками к небольшому пятиэтажному строению, окончательно защищая его от любопытствующих глаз. Массивная, чугунная ограда вокруг завершала дело…

Дом стоял в небольшом парке. И когда Иван Александрович шел по красивой аллейке, ему пришло в голову, что вся секретность, отгороженность студии – это все потому, что так здесь хорошо. Шум, бензин, толкотня исчезали, стоило переступить чугунный порог.

Огромные деревья задумчиво роняли первые листья. Песчаная желтая дорожка красиво вилась меж толстых, очень выпуклых рельефных стволов.

«Как хорошо тут», – подумал с тоской Иван Александрович…

– Да, у нас тут чудесно, чудесно, – жизнерадостно кричал толстый человечек. Он кричал уже минут десять, не давая и рта открыть Ивану Александровичу.

Но тот все же протиснулся, в бурном потоке мелькнули его слова:

– …Я хочу спросить вас…

– Весь к вашим услугам, весь, – и толстый человечек неожиданно смолк и засиял радостной готовностью сделать для Ивана Александровича все…

– У нас исчез сотрудник. А на вашем катафалке, с киностудии, похоронили меня.

– Похоронили?! Вас? Ай-я-я-я… – заверещал он горестно.

– Судя по описанию, там и вы были?

– Я там был, – тут же деловито согласился толстячок. – Был и хоронил. Но, мой дорогой, – он сделал попытку пухлой ручкой обнять Ивана Александровича.

– Мой дорогой коллега, мы все коллеги по жизни, – пояснил он. – Мда… Искусство требует жертв!

– Вы что убили нашего сотрудника и похоронили его под моей фамилией ради искусства?

Человечек печально кивнул. Мол, да, еще раз да, а что же тут поделать. Так надо. Иван Александрович почувствовал, как в нем заклокотала ярость. Но маленький шут, попрыгав по кабинету, как пухлый резиновый детский мяч, не дав ему опомниться, неожиданно с пафосом и надрывно заверещал:

– Да, да, да. Искусство требует жертв! Нам нужны не какие-то надуманные люди, их придуманные судьбы, подделки под смерть! Нам не нужны суррогаты! Наша сила в жизненности. У нас все без обмана, настоящее.

– Вы что?! – Иван Александрович медленно привстал с кресла. – Шутки со мной шутить…