Так то не занавеска, то память. Глухое древнее воспоминание живой очеловеченной обезьяны. Вот почему никак нам не отыскать «пропавшее звено», зря ковыряем землю. Зоолог прав, нам не найти эту пропавшую перемычку меж обезьяной и человеком. Потому что мы, сами – этот переходной мосток. А человек (не сверх, как думал философ), а просто человек – вид будущий. Который нас, промежуточных, вытеснит, как мы – зверей. Неведомый по качествам, грядущий двуногий страх. Если похож он на Христа иль Моисея, на колдуна, всевидящего мага, – тогда меж ним и нами поглубже пропасть, чем между нами и обезьяной сейчас. Тогда понятно, отчего так ненавидят, ох, как ненавидят таких из будущего сильные, вооруженные умением выживать сегодняшние властелины! Чуют видовую чуждость! Ненавидят и боятся, как зверь боится человека, предчувствуя неминуемую погибель. Иль скромное место в заповеднике».

Белая собачка, звякнув цепью, вылезла из будки и прервала внутренний монолог Савелия. Чуть заскулила.

– Не спится, Пушка, – обратился к ней Савелий и погладил собачку. – Надо с тебя эту цепь снять…

Будто поняв, собачка ткнулась холодным носом в ладонь.

– Но эти из завтра, что родились до срока, – вдруг спохватился Савелий, – ведь тоже мрут, а ужас для них гуще, отчетливей по контуру. Потому что Он – человек – много острей и совершенно точно знает, каждой частицей своей, что сейчас конец его неизбежен и приговор обжалованию не подлежит! Да и куда жаловаться, кому?! Плачь горько, преждевременно себя объявивший о слишком рано наступившем завтра! Плачь горько о том, что не дождаться тебе победы! Плачь от бессилия! Не тронут твои рыдания ушей и сердца жестокого к нам Рока. Неумолимо приблизится и для тебя, будущего победителя, сначала год (последний твой год), потом месяц, неделя, день и наконец час и минута… Аааа… черт!! – вдруг заорал Савелий. – Спаси! Кто-нибудь!! Бес, Бог. Эй?! Кто-нибудь… Господи спаси!!! – и застыл, мучительно напрягся, удерживая бесполезный крик.

Темные облака скользили над провалами черноты. Неясно, равнодушно проглядывали пятнышки звезд. Подул зябкий осенний ветерок и протянулся ледком меж яблоневыми ветками. С шорохом посыпались листья, сейчас невидимые в темноте, дав знать лишь звуком о последнем своем пути.

Он запахнул халат поплотней, переступил озябшими ногами. Белая собачка с явственным звуком зевнула, позвенела цепью, устраиваясь в теплой конуре.

Самая ночная глухомань прошла и перевалило к утру. Ветер окреп, легко приподнялся над землей и засвистел, задул! Сад зашумел. Листья зашуршали, все разом посыпались вниз и только одиночные, самые крепко приросшие к ветвям, держались из последних сил, с хлопаньем трепеща меж струями холода, обтекавшими их со всех сторон. Но в наступающем мглистом рассвете их последний усилий никто не видел, да и не мог бы разглядеть. Разве что сама госпожа Ночь, но она, как Золушка, заслышав бой часов, торопливо убегала. В быстро бледнеющем небе все отчетливей неслись рваные серые тучи. Звезды померкли. Наступал рассвет, и в белом освещении будущего дня рассеивались чары: блестящая карета вновь стала старой тыквой. Прекрасные вороные жеребцы уменьшились до мышей и прыснули с писком во все стороны. Лишь золотая туфелька Золушки, настоящая, осталась на ступеньке памяти про тот карнавал… но нету принца, и некому подобрать драгоценную примету красавицы.

– Чушь! Жить надо, как белая собачка. Тепло, бездумно и смиренно течь сквозь мир, сквозь воздух, еду… – Савелий зевнул, запахнул еще плотней озябшее тело в халат и пошел в дом спать.

Проснулся Кирилл Петрович и увидел, что в окно успокоительно и равнодушно светило белое небо. Звуки проникали сквозь толстые стены, приглушенные, потеряв силу. Реальность мира была ненавязчива, нетороплива, быть может, поэтому насыщенные острые грани ночного видения вновь замаячили перед отверстым взором его, пока ровное освещение трезвой жизни все ж не взяло свое и окончательно стерло цветные контуры. Последние обрывки пронеслись и окончательно погасли. И жизнь вновь стала главной, прочно связала она и прикрепила чувства к вещественному телу бытия. Тогда неторопливо, с сожалением он приступил к исполнению обязанностей существования, приготовляясь к новому, еще одному дню соучастия во всеобщем движении.

«Эх! Жалко, я не художник! – подумал Кирилл Петрович. – Такие были краски!»

Со стороны лектор выглядел плотным, среднего роста крепышом. Голова круглая, и на ней высокий лоб тяжелым занавесом нависал над небольшими голубенькими глазками, глубоко ушедшими в глубь сцены. Движения у него отзывались каким-то важным, солидным, меценатским покоем и уверенностью. Так и казалось, вот-вот положит он крепкие небольшие ладони к себе на колени, откашляется значительно, но с добротой и благорасположением в звуке, и скажет: «Ладно. Миллион я тебе дам. Ну а дальше? Дальше что, дорогой мой?» – и весь обворожит тебя сурово-печальной улыбкой на сильном, в складках лице, улыбкой, выражающей горестную необходимость задуматься о том, что будет дальше…

Но все то была лишь видимость, внешняя декорация его странной тяжелой души. И никакого миллиона он дать не мог, да что там миллиона, рубля небось не дал бы. Чего только не делает жизнь с человеком, в какую только, порой, форму его она не нарядит. Но и под тяжестью эполет, под грубым фронтовым мундиром чудится – вот бьется настоящее сердце, вот доброта, покой, философичность… Обман все. Изощрен человек, и острое надо чутье иметь, чтоб разглядеть сердцевину и уловить, что творится внутри за толстой добротной дверью представительной, спокойной внешности.

Страшный беспорядок царил в душе Кирилла Петровича за той самой добротной дверью. Прямо скандал разыгрывался у него меж разными сторонами его личности. От этого он чувствовал чрезвычайное беспокойство и, чтобы хоть как-то нарушить тревогу, до завтрака сразу подсел к столу и стал просматривать листочки лекции, которую сегодня и собирался прочитать в помещении местного драматического театра.

– Надо бы поглядеть, где этот театр находится, – сказал он вслух.

Название лекции звучало жизнеутверждающе: «Все Люди – Творцы!» И в предисловии пояснялось кратко, что речь в ней пойдет про человеческую судьбу, которую человек современный и вправе, и в силах творить независимо от разных суеверий и веры в рок, богов иль бесов. Но как и в любом творческом деле, будь то литература, живопись или пение, нельзя просто так и как попало, наобум водить кистью или голосить дикую мелодию. Требуется мастерство и свод ремесленных простых навыков, правил. Ведь в голову не придет человеку строить пятиугольный дом. А судьбы, порой, черт знает как складывают люди, да еще приплетают в объяснение враждебной жребий, мол, не я виноват и прочее… Далее скромно упоминалось последнее постановление правительства «Об усилении личной ответственности граждан в деле исполнения ими взятых на себя обязательств»… А заканчивалось парой скромных тоже, но приподнимающих человека над земной обыденностью утверждений про то, что жизнь – это и есть самое главное творческое дело: в этом смысле мы все – творцы, и только от нас самих зависит, какой красоты жизненную картину мы нарисуем совместным усилием…

Почитал, почитал Кирилл Петрович, и стало ему совсем противно на душе. Тогда он взглянул на часы, быстро оделся и отправился гулять по городку.

* * *

В городе стояла осень. Воздух был тонок и свеж, а небо, покрытое толстым, но плотным слоем высоких облаков, лило ровную, чистую белизну. В этом безличии и равномерности освещения каждый цвет выступал отчетливо и отдельно. Листья горели сухим золотом всех оттенков, от червонного до сплавов с медью или серебром, казалось, тронь – и начнут перезванивать. Темные ветви в безветрии графически строго вонзались в белизну неба, обнаруживая в природе строгость и красоту.

Но спешил мимо деловой люд, щурясь в сторону светила. Безразлично каблуки перемалывали опавшее золотое великолепие в прах, труху. Мало, очень мало нашлось бы таких, которые остановились бы и вдохнули тончайший опасный тлен умирающей красоты. А чего смотреть? Пройдет год, и снова то же будет… Красиво, конечно, но дела, брат, дела. Жизнь требует!