«К чему он все это говорит?» – вяло шевелилась мысль.

Савелий смотрел не отрываясь в черноту, окутавшую, как мантия угол. Призрачное, белое облачко парило там, где быть должно лицо. А не мог рассмотреть подробности.

– Как мало тех, кто проходит испытание! Очень мало. Остальные, поскользнувшись, скользят и катятся вниз и не могут остановиться. Но проклинают меня.

Не слабость свою, а Беса казнят. Попутал, мол, нечистый. Не ведая замысел, порочат меня и средство. И каются, называя неудачу в испытании – пороком.

«К чему он все это говорит? – не отставая, крутилась мысль. – Если ему кто-то нужен, то разве мало вокруг. Но по его словам выходит, что люди порочные не нужны ему. Они – издержки его отбора. А отношение остальных к пороку – отношение к невыдержавшим экзамен. Но зачем? Зачем этот экзамен дьявола?»

Луна шевельнулась и сдвинулась. Косо протянула сквозь пыль холодный луч. Подуло холодом и сыростью по ногам. Он переступил ногами, поежился…

– …Зачем? – ты спрашиваешь. Затем, чтобы тому, кто сквозь осуществление всех соблазнов прошел и чист остался, вручить единственное, главное, чем живы души людей – истину. Чтоб нес ее в мирском, в жизни, изнутри мира светил вокруг себя, и люди не забывали о ней, о высшей истине…

«Врет! Врет!! – резануло в голове. – Дьявол! О, как хитер и мудр! Так

оправдаться – блестяще! Так объяснить всю кровь, насилие, всю гадость пороков. Все мерзкое, что было. Пороки – неизбежны! Ради самой главной цели! Истины!!..» – ему стало жарко. Из-за ушей потекли капельки пота за воротник. Луна совсем ушла вправо и теперь чуть-чуть высвечивала угол и очень ярко сторону каменного оконца.

– Ты глуп, – властно и спокойно произнес голос. И эти два слова упали тяжелыми камнями в сырую глину его мыслей и разом их смяли… – Зачем мне перед людьми оправдываться? Подумай!

– Как зачем? – вскрикнула его душа. – Чтобы соблазнить.

– Дурак! – тихо сказало в углу и смолкло.

Он ждал. И в тот момент, когда уже отчаялся, вновь услыхал слова…

– Истина – сила того, кто ею владеет. Он разом становится сродни и Мне, и Ему… Нельзя дать силу в руки живущему в миру, если не будет самой жестокой и твердой подписи, что ею он не воспользуется. Никогда! Ни при каких условиях!.. Те, что прошли мое испытание, душой своей и сердцем подписывают такой договор. Условие неиспользования силы единой истины, высшего знания… и получают его. Им открывается…

Голос стал громче, и стоявшему под мутным лучом человеку показалось, что шевельнулась громадина угла и зашумело вокруг колокольни. Луна теперь, как красна девица, подбоченясь и сияя, стояла в другом окне…

«Фауст, – устало думал стоявший. – Дьявол ищет, испытывает и находит Фаустов, чтобы те несли дальше среди людей его дьявольскую истину… И Фауст – это не продавший душу… Наоборот – сохранивший ее… Но как же так?..»

Мысли закружились в хороводе слов, быстрей, быстрей! Кружись, каруселька! И резко остановились. Тихо. Свет бил теперь прямо в тот угол, где был Тот. Но, странно, черной громады как будто он не касался, обтекал, рассеивался, не доходя до стен. Только облачко серебрилось, сильней и отчетливей звучали свинцовые, тяжелые слова:

– Нет дьявольской истины или божественной. Истина – одна. Только Ему досталась работа почище, а мне самая черная и грязная. Его все восхваляют, ему строят храмы, жгут фимиам. А меня проклинают. Он любит всех, потому что истинно бесстрастен, и к нему идут. Я сострадаю всем, но вынужден исполнять предписанное мне, и меня ненавидят…

«Кем предписанное? – человек мучительно напрягся. – Ему! Кем? О каком он говорит сострадании?»

– Он и Я – две стороны одной медали. Суть – неразменна и нераздельна. Лишь человек нас делит и, поместив его на небо, меня в глубинах мглы, нас тщетно там ищет. Нас нет там. Мы едины, хотя и не одно.

Человек застыл. Свет все сильнее лился, пытаясь рассеять черноту угла, и, как вода, бессильно разбивался, чуть серебрясь о темную скалу. Пронзительные, тонкие брызги кружились пыльным хороводом…

– К нему идут, – продолжил снова голос свое. – Я должен сам искать. Кто Им проникся, уходит из Мира. Кого я нахожу, остаются жить в мире. Но истина и сила у тех и других – одна. И я, и Он берем из одного источника…

«Такого не может быть, – уже совсем спокойно думал человек. – Не может! Лжет враг людей! Лжет!»

Вдали глухо пробило два раза.

«Два часа, – машинально подумал он. – Скоро начнет светать».

И неожиданно, как бритвой, рассекло ему мозг: «А он! Он здесь зачем?»

Мерно упали слова.

– Раз в пять веков я выбираю. И наступило время. Мне нужен человек.

Пятьсот лет длится от одного. Пятьсот лет, и надо искать замену. Но и ему не легче. Отрекаются многие, а к нему доходят…

«Зачем я здесь?» – безумная мысль превратилась в ледяную глыбу, заполнила мозг, начала плавиться, и страшно заныли зубы…

«Зачем я здесь! Спросить?!»

Лед плавился в горячем мозгу.

«Неужели?! Он хочет выбрать меня?!»

Набрал побольше воздуха, и вдруг сон стал меркнуть.

– Меня?! Выбрал?! – судорожно, с безумной надеждой выкрикнул Савелий вопрос бесу, цепляясь за обломки ускользающего видения. И так страшно желалось ему, чтобы выбрал его демон, что про все сразу забыл и погрузился в беспамятную грезу.

Ночь царствовала. Распалось дневное общепроверенное сознание. Полмира закрыла тьма, и вещи слились с телами и стали неотличимы. Зато душа ускользнула от грузной, потеющей во тьме, сопящей тюрьмы. Чуткая, настороженная выскользнула и стала на свободе глядеть сны. Каждая – свой; кому цветной, кому без красок, серый и будничный, как явь, но с исполнением, исполнением невеликих желаний… Пусть невеликих, но любых, любых желаний, самых запретных в дневном, закованном необходимостью и словом «должен», существовании. Где тысячи и тысячи глаз надзирают за действием твоим, за образом мыслей, за чувством… А тут один, свободен от всех паришь в недоступных цензорскому взгляду пространствах… Быть может, придумают когда-нибудь такой прибор, чтобы и сны подслушивать? Только навряд ли… А пока летят, летят невидимые сновидения, загораясь в пустоте небытия, перед взором души. Сколько их, этих снов? А может – один на всех? Как жизнь. Или у всех и жизни разные, как сны, и только чудится единство?

Спит город, и кажется, что тень чужой воли закрыла мир без солнца, внушая свое. Одно на всех, чтоб завтра творили опять единство жизни. Чтоб не рассыпалось хрупкое напряженное стекло дневного общеприятия в тысячи осколков отдельных видений, не склеенных долее верой в незыблемость и общность того же солнца. Да только и во сне у всех ведь тоже многое общо. Солнце и звезды, одна Земля… лишь исполнение желаний – разные…

Тысячеглазые могилы, провалы окон-глаз. Живые иль мертвые, – не различишь: подобен смерти сон. Вот снится ли тем, кто слеп со дня рождения, сияние дня? Иль не рассказать. Не выразить того, чего нет наяву. Туманы… Ведьмы и лешие топорщатся из тьмы. На всех одна ночь, на половину света. И может, из-за того одна культура, дух – един? Созвучие небытия одно на всех. Как жизнь. И каждому свое: как в жизни, – свое исполнение и своя невыносимость…

* * *

Аннушке снился влюбленный в нее Дух. Он манил ее издалека, но, как только она приближалась – таяла плоть и превращалась в серебристый контур фигуры. Только голос по-прежнему звучал отчетливо. Счастливая Аннушка скользила над изумрудной травой и прямо пила воздух, такой он был душистый и густой. Потом она самостоятельно попыталась разглядеть Духа, его черты, сосредоточилась и чуть не проснулась. Испугалась и больше она решила ничего сама не делать, а, напротив, сон затянуть как можно дольше, потому что в этом сне она была так счастлива, как никогда наяву с ней не бывало. Дух сам заговорил.

– Я люблю тебя, Аннушка, – долетели до нее слова, – но я – Дух, а Духи бесплотны. Вот отчего я только и могу лишь сниться тебе. Господи! Как завидно глядеть мне на тебя дневную и быть вдали, вдали…