– Где у вас тут кладбище? – остановил Кирилл Петрович пожилую женщину. – Я не местный, – пояснил он.

– Это – смотря какое. Если братское…

– Нет, городское, – перебил ее Кирилл Петрович. – С церковью, небось?

– С церковью? – женщина прищурилась. – Если вам церковь нужна, – начала она…

– Мне церковь не нужна, – соврал Кирилл Петрович. – Но обычно, где главное кладбище, там и церковь есть…

– Сейчас и без церкви бывает, – гнула свою линию бабка. – Вот у нас есть кроме братского еще три кладбища, и все без церквей. Если кто хочет по старинке, чтоб отпели, то везут отпевать в одно место, потом в другом хоронят…

– Вот и где же это место, куда сначала везут, по старинке… – снова прервал ее Кирилл Петрович, а про себя чертыхнулся.

– Да вот по этой улице прямо, все прямо, а там и выйдете… Минут двадцать идти.

Он пошел, а она долго стояла и смотрела ему вслед до тех пор, пока Кирилл Петрович не обернулся в третий раз. Тогда женщина спохватилась и пошла в другую сторону.

Проснулся Савелий в самом приятном расположении духа. Быстро поднялся из постели, потянулся. В солнечном лучике сквозь стекло синело небо. В последнем золоте стояли старые деревья в саду, и в зеркале отчетливо отражался он весь: и чуть широкий нос с угорьками, впрочем, заметными лишь пристальному взгляду, и общий вид лица, которое у Савелия было простое и открытое, этакого «русачка», у коего глаз голубел огоньком, а волос курчавился легонько. Был он ни высок, ни мал ростом и в меру плечист. Пожалуй, голова была чуть великовата, а так, очень в меру и пропорцию был скроен Савелий. Движения у него были легкие и даже отдавали изяществом. Да еще глаза надо бы отметить, их выражение умное и проницательное, хотя не без налета грусти и даже некоторой поволоки…

Под взглядом субъекта из стекла, так точно повторявшего любое движение Савелия, гримасу, взгляд, диво сна, целостное, плотное и рельефное в глухой ночи, запрозрачнело, как облачко утреннего тумана, разредилось, быстро стало менять очертания, пока не растеклось дымкой омутного ощущения. Вспыхнули дневные

мысли, дробя привычной логикой единство.

Тихо и неслышно вошла мама и, будто продолжая с ним разговор, произнесла:

– Все выше других глядишь. Что тебе не живется? Нельзя быть умнее всех. Вот и снится тебе всякая гадость, – тут старушка даже перекрестилась. – Тьфу, тьфу, и говорить не хочу, и не поминай попусту… Терпеть надо!

– Да что и от кого терпеть, мамочка?! От рыла кувшинного? Чиновного мурла, которое незнамо почему и по какой причине распоряжается твоей судьбой?!

– Тише, тише! Люди услышат! – так и замахала на него руками старушка.

– Какие еще люди?! Где тут люди?! Да плевать я на этих людей хотел! Пусть слышат! Может, у них чего и шевельнется помимо жрать, спать…

– И ты бы мог спокойно жить, – вставила старушка. – Машину купил бы. Дом собственный. Все свое в огороде. И не мотался бы больше где и с кем попало. Бог даст, привык бы и жил как человек…

– Какой еще Бог! Нет никакого Бога! – вскричал Савелий.

В этом месте старушка ужасно расстроилась, стала рукой махать, мол, тише, тише… И в тот же миг залилась лаем белая собачка на дворе, звонко, зло. Старушка как-то очень проворно и легко поднялась и поспешно вышла. Собачка давила себя цепью и оттого хрипела тенористо. Кто-то уже скреб подошвами за дверью о коврик. Постучал и вошел.

– Здорово, Савелий, – послышался мужской голос.

Тут Савелий вроде очнулся, даже рукой провел по лбу. И неожиданно, только сейчас он окончательно понял, что старенькой его мамы больше совсем нет на одном с ним белом свете. Разом улетучилось благодушие, и свет переменился, противно стал, назойливо резать глаз. С отвращением, тяжело глянул Савелий на вошедшего.

Филипп, хромой мужичок с длинным носом и маленькими глазками, моргавшими по куриному, вошел в дверь, проковылял в комнату и присел на краешек стула. Мясистый кончик носа у него тут же вспотел, и он стал шмыгать носом, изгоняя влагу, готовившуюся вытечь и повиснуть каплей на самом чувствительном окончании этого органа. При каждом шмыганье кончик носа дергался из стороны в сторону совершенно независимо.

– Жалко твою мамку, – объявил он, вздохнув. – Царствие ей небесное…

– Коль знать, что есть это небесное царствие? – зло ляпнул Савелий.

– Люди говорят, что есть, а там, кто знает? Ты что, все в столице? – полюбопытствовал Филипп. – Давно тебя не видали.

– В столице, – ответствовал Савелий.

– В институте работаешь или еще где?

– В институте.

– Хорошо получаешь?

Савелий хмыкнул и не ответил.

– В институте неплохо платят. Вон, даже у нас, а в столице, небось, побольше. Учителям сейчас прибавили, – разъяснил Филипп.

– Небось, чтоб лучше учили.

– У тебя детей еще нет?

– Слава Богу, нет, – покривился Савелий, но Филипп с ним не согласился в отвращении к детям:

– Не, а чего, дети – это неплохо. У нас второй появился…

Тогда Савелий себя пересилил и для вежливости спросил:

– Ну а как вы тут поживаете?

– Да ничего, живем пока. Сейчас труднее стало. То сена нет, корову нечем кормить, а продавать жалко, когда все свое, как-то легче… Вон, твоя мамка тоже цветами занималась, выращивала – все копейка.

Он смигнул два раза перепончатым веком, высморкался и спросил:

– Ну, а что, надолго к нам?

– Вся жизнь лишь миг, что в ней такое «долго»? – двусмысленно ответил Савелий.

– В отпуск, значит? – заключил Филипп.

– В отпуск на похороны, отдохну, повеселюсь, – беспричинно, все злей становился Савелий.

Филипп пошмыгал носом, опять смигнул несколько раз.

– Может, не ко времени я, – сказал он деликатным голосом. – Тогда в другой раз зайду.

– Сиди, сиди, – сказал Савелий, подавляя раздражение. – Не зря пришел, небось насчет дома?

– Не собираешься продавать? – тут же откликнулся Филипп. – Хорошие есть люди, спрашивали… Ну, я говорю, пойду узнаю, извини, если не вовремя или чего не так…

– Хорошие люди?! А я, что не хорош в этой избе?! Недостоин жить в сем граде?

– Да кто ж говорит?! Твой город, тут родился… Институт у нас есть, без дела не будешь. После столицы, конечно, заскучаешь быстро (мечтательно), там жизнь вовсю идет. (Смирно.) А мы тут что?! Потихоньку ковыляем…

– А без всякого дела, – вдруг горячо и зло зашептал, наклонившись к нему, Савелий. – Без всякого института, без никого, вот, просто жить! Цветочки выращивать, огурцы, у себя в доме, а? Нельзя?

– Так не дадут, сейчас всех заставляют работать, – Филипп пошмыгал носом. – Конечно, можно фиктивно где-нибудь оформиться, а там живи как хочешь. Ну, я пойду, – сказал он, поднимаясь. – Дом-то на снос, а у нас знакомый есть, все бумаги можно оформить… А так ведь и не продашь… Земля государственная. Сейчас больше квартиры покупают. И тебе дадут, если на снос…

Стало Савелию неудобно за свой разговор: «Чего перед человеком выламываешься?!» – одернул он себя мысленно, а вслух спросил устало:

– Сколько дают?

– Это как договоритесь. Не меньше десяти, я думаю…

«Два года отличной жизни!» – прикинул Савелий, поглядел на Филиппа, будто прицеливался.

– Завтра. Приходи завтра с этими людьми, вечером.

– Придем, тогда часиков в семь. Ну будь здоров, – кончик носа подергался, но, видимо, более ничего интересного не уловил. – Ну тогда, значит, до завтра, – сказал Филипп и, припадая на ногу, вышел в дверь.

Собачка залилась дурным голосом.

* * *

Савелий съел два яйца всмятку, потом долго пил крепкий душистый чай, бессмысленно сосредоточиваясь на ощущении жизни и предстоящих в ней забот. Включил на миг радио: «А сейчас прослушайте передачу из нового цикла: Дизайнеры нашей радости», – ласково проворковало женское материнское контральто, и под музыку вступил деловитый говорок «нашего корреспондента».