– А и уехал. Как раз около семи часов. Может, шофер приезжал к знакомым. Я с Дуськой распрощалась, потом глянула, а его уже нет… А что, миленок, может, случилось чего? – тут глаза у старухи так и впились в Василия Петровича. Желтое пламя горело в них, огонь неистребимого желания – узнать. Господи, вот и произошло наконец что-то. И совсем рядом. Жгучее, преступное, тайное. И взволновалась вялая старушечья кровь, загорелась. Жизнь началась, жизнь…

– Ничего не случилось, – неожиданно холодно отрезал Василий Петрович. Женщина так и сжалась.

– Ничего, – еще раз сказал он, как отрубил, и быстро направился назад, к своей машине, оставив растерянную старуху на обочине.

Растерялась, и как будто ледяная рука схватила и заморозила загоревшийся огонек. Взяли и снова вытолкнули из жизни, из живой жизни событий. Старуха поджала губы от обиды и, подхватившись, помчалась рассказывать соседкам.

* * *

Темная, дикая мысль засела в голове у Василия Петровича.

– В крематорий, – коротко приказал он шоферу и, откинувшись на сиденье, закрыл глаза… Дикая, темная мысль… Он вяло и тупо попробовал размышлять, но ничего не получилось.

Автомобиль привычно храпел и мчал, повизгивая резиной об асфальт на поворотах. Погода быстро портилась. Он открыл глаза, с тоской поглядел на небо.

«Какое солнце с утра было», – горестно подумал Василий Петрович. Так жалко ему почему-то стало солнца, и такая ненависть вдруг вспыхнула к этой злобной, рваной, в клочьях, темно-серой массе облаков, стремительно несшихся над городом.

Ветер окреп и теперь безжалостно рвал мирные киоски, пытался отодрать листы жести на крышах старых домов. Жалобно, покорно трепеща, стремительно наклонялись и летели в одну сторону ветви и листья на деревьях. Шумели, потом выпрямлялись на секунду и снова, горестно заламываясь, бросались, припадали к земле.

Вспыхнула у Василия Петровича ко всему этому бесчинству ненависть и угасла. Он снова закрыл глаза.

– Здесь не проедем, – донесся до него голос шофера. – Дорога перекопана.

– Давай через Смирновскую…

– Что, не проехать? – разбитной парень в спецкуртке подошел к машине. – Вам-то что, а вот вчера катафалки не могли проехать – это да. Нет пути в Рай, перекопало Трансуправление, – и, довольный остротой, он захохотал. – Поезжайте через двор, – он махнул рукой, – там есть выезд…

Перед массивной решеткой ворот крематория было пусто. Деревья волновались. Плавно и гибко ветви с тарахтящими листочками метались из стороны в сторону. Сорванные листья прилипали к асфальту и, противясь мягкой упругой силе, крепко прижимались к шероховатому теплому камню. Все летело стремительно, тщетно пытаясь удержаться, зацепиться за что-нибудь в этом шумящем полете…

Василий Петрович вошел в калитку рядом с воротами и по асфальтированной дорожке направился к величественному зданию. Из трубы вырвались и стремительно закрутились на ветру черные, жирные клубы дыма. Донеслись звуки органа. Под шумящими деревьями застыли могилки. Памятники на них спокойно и молча провожали глазами Василия Петровича.

Дым в вышине покрутился, свиваясь в темные кольца, стал редеть, превратился в прозрачную гарь и исчез.

Он ступил в круглую залу с высоким куполом. Слева виднелся стол, обтянутый черным крепом. Прямо, за бархатной толстой веревкой, как в магазине, с крючком – четырехугольное продолговатое приспособление для гроба.

На первом столе-постаменте панихиду служат. На второй ставят гроб, чтобы навечно расстаться. Впереди всю стену занимал орган…

«Юдоль печали и забвения», – подумал Василий Петрович, посмотрев на все это, и свернул в боковую комнатку.

Служитель мрачно взглянул на него, как тот вошел, и вместо ответа на приветствие заявил:

– Все, товарищ, все. Больше на завтра заявок не принимаем. Только на послезавтра, и то во второй половине дня…

Василий Петрович неторопливо достал удостоверение и молча поднес его к самым глазам служителя мрачного дома. Тот разом просветлел и стал ласковым. На лице его, казалось, повис плакатик с рождественской надписью: «Что угодно вам, сударь?»

– Кто работал у вас вчера после шести вечера?

– Я, – плакатик тревожно колыхнулся и снова приветственно замер.

– Скольких вы… – Василий Петрович замялся, – …похоронили?

– Когда, после шести? – спросил догадливый служитель.

– После шести.

– Троих, – служитель сдернул плакатик с лица и ловко нацепил деловитую, чуть скорбную маску. – Две женщины. Одна молоденькая, – он вздохнул, но, не увидев интереса в глазах у гостя, заторопился: – И мужчина.

– Как фамилия мужчины?

– Одну минуточку, сейчас посмотрю, – и заскорузлые страницы амбарной книги полетели под такими же заскорузлыми пальцами. – Сордин Иван Александрович, 1905 года рождения…

– Что?! – выдохнул Василий Петрович.

Служитель сделал стойку и замер. Его собеседник быстро выдернул из кармана небольшую фотографию Андрея.

– Этот?!

– Не могу сказать, – отчеканил служитель. – Хоронили не открывая. Так пожелали родственники.

– Родственники, – злобно пробасил Василий Петрович. – Родственники! – задохнулся он.

Служитель спал с лица.

– Сколько было родственников?

– Восемь человек и девятый распоряжался.

– Толстый человечек, шумел все?

– Так точно, – почему-то по-военному отрапортовал служитель.

– А не показалось что-нибудь странным тебе в них, а? – Василий Петрович почему-то перешел на «ты».

– Никак нет, – опять отрубил служитель и как будто щелкнул чем-то, стремительно вытянувшись.

– Пьян был, наверно! – рявкнул Василий Петрович.

Тут служитель обиделся и даже рассвирепел.

– Это почему же обижаете? Я ведь тоже на работе. Какое такое право у вас меня оскорблять?..

– Ладно, там разберемся, – пообещал Василий Петрович и так грозно на него глянул, что тот разом умолк и весь подобрался.

– Как фамилия?

– Чья, моя? – служитель забеспокоился не на шутку. – Это зачем? Я не виноват. Мое дело хоронить, а бумаги все в порядке, я-то при чем здесь?

– Ни при чем. Можешь понадобиться.

– Сурдинкин Нил Нилыч.

– Сурдинкин, – промычал Василий Петрович. – Ну, до свидания, Сардинкин. Понадобитесь, – вдруг перешел он снова на «вы», – вызовем.

Дверь хлопнула за ним. В голове служителя, как тучка мошки, роились, вились мысли самые разные. Он отмахивался от назойливых насекомых, но они не отставали… Глухо зарокотало и покатилось гулами во все стороны.

За то время, пока они говорили, собралась гроза. Огромная брюхатая туча, тяжело вздыхая, ползла над землей. Город замер, приготовился, напрягся, готовый обнять, сжать страшную темную толстуху в своих шершавых, каменных ладонях и слиться с ней в шумном ливне и грохоте огненных колесниц…

И такой же мрачный, как эта туча, ехал Василий Петрович. С ненавистью глядел он на приготовления к разгулу и бесчинствам. Первые капли бесстыдно и сочно пролились на стекло. Небо отворилось огненно и жарко, и страстно захрипела, с треском распарывая на себе черное платье, огромная туча в объятиях бетонного исполина.

* * *

Иван Александрович стоял у окна и внимательно смотрел, как струится и хлещет вода по стеклу, когда вошел Василий Петрович.

– Ну, как идут поиски? – не поворачиваясь, спросил он у помощника.

– Я из крематория, шеф.

– В такую погодку только по крематориям и разъезжать. Что-то вы зачастили туда, – Иван Александрович повернулся. – Опять видели тот же катафалк?

– Нет, не видел, но дело тут совсем в другом…

– В чем?

– Вчера, после шести вечера, похоронили, не открывая гроб, только одного мужчину.

– Кого?

– Вас, – Василий Петрович теперь прямо глядел в глаза шефу.

– Гм-м… – промычал шеф и отвел глаза. – Значит, буду долго жить, – сказал он. – Вы думаете, это был Андрей?

– Да!

– Кто хоронил?

– Родственники. На том самом катафалке, – совсем мрачно и как-то обреченно-зло произнес Василий Петрович.