Ты, бывшая досель собраньем совершенств, Зерцалом красоты, обителью блаженств И оправданьем всех, без памяти влюблённых, Взгляни: твои крыла волочатся в пыли, Бесславья облака лазурь заволокли Твоих глухих небес, виной отягощённых. О Муза! ты её, лелея на груди, Амврозией своей питала — погляди, На что она твои дары употребила! Презрев меня, она тобой пренебрегла, Не дай смеяться ей! — ведь, оскорбив посла, Тем самым Госпожу обида оскорбила. Ужели стерпишь ты, когда задета честь? Трубите, трубы, сбор! Месть, моя Муза, месть! Рази врага скорей, не отвращай удара! Уже в моей груди клокочет кипяток; О Стелла, получи заслуженный урок: Правдивым — честный мир, коварству — злая кара. Не жди былых речей о белизне снегов, О скромности лилей, оттенках жемчугов, О локонах морей в сияньи лучезарном, — Но о душе твоей, где слово с правдой врозь, Неблагодарностью пропитанной насквозь. Нет в мире хуже зла, чем быть неблагодарным! Нет хуже есть: ты — вор! Поклясться я готов. Вор, Господи прости! И худший из воров! Вор из нужды крадёт, в отчаяньи безмерном, А ты, имея всё, последнее берёшь, Все радости мои ты у меня крадёшь. Врагам вредить грешно, не то что слугам верным. Но благородный вор не станет убивать И новые сердца для жертвы выбирать. А на твоём челе горит клеймо убийцы. Кровоточат рубцы моих глубоких ран, Их нанесли твои жестокость и обман, — Так ты за преданность решила расплатиться. Да что убийцы роль! Есть множество улик Других бесчинных дел (которым счёт велик), Чтоб обвинить тебя в тиранстве окаянном. Я беззаконно был тобой порабощён, Сдан в рабство, без суда на пытки обречён! Царь, истину презрев, становится Тираном. Ах, этим ты горда! Владыкой мнишь себя! Так в полом мятеже я обвиню тебя! Да, в явном мятеже (Природа мне свидетель): Ты в княжестве Любви так нежно расцвела, И что ж? — против Любви восстанье подняла! С пятном предательства что стоит добродетель? Но хоть бунтовщиков и славят иногда, Знай: на тебе навек лежит печать стыда. Амуру изменив и скрывшись от Венеры (Хоть знаки на себе Венерины хранишь), Напрасно ты теперь к Диане прибежишь! — Предавшему хоть раз уже не будет веры. Что, мало этого? Прибавить черноты? Ты — Ведьма, побожусь! Хоть с виду ангел ты; Однако в колдовстве, не в красоте здесь дело. От чар твоих я стал бледнее мертвеца, В ногах — чугунный груз, на сердце — хлад свинца, Рассудок мой и плоть — всё одеревенело. Но ведьмам иногда раскаяться дано. Увы! мне худшее поведать суждено: Ты — дьявол, говорю, в одежде серафима. Твой лик от Божьих врат отречься мне велит, Отказ ввергает в ад и душу мне палит, Лукавый Дьявол ты, соблазн необоримый! И ты, разбойница, убийца злая, ты, Тиранка лютая, исчадье темноты, Предательница, бес, — ты всё ж любима мною. Что мне ещё сказать? — когда в словах моих Найдёшь ты, примирясь, так много чувств живых, Что все мои хулы окажутся хвалою. «Аромат» Джона Донна и нюх Лорда Берли
Гильгамеш возглашает: «Я словам твоим внемлю. Если, Знающий землю, В преисподнюю снидешь и потерю увидишь, — Вот мое наставленье: Свой наряд прочный, чистый, надевать не стремись ты: Порешат: „Чужестранец!“ Ты елеем не вздумай, о мой брат, умащаться: Все на запах примчатся!» Поэма о Гильгамеше. Перевод С.Липкина — Fee! Fie! Foo! Fum! I smell the blood of the Englishman. Четвертая элегия Джона Донна «Perfume» («Аромат»), в некоторых списках озаглавленная «Discovered by Perfume», может смутить нынешнего читателя своим открытым цинизмом, яростной враждой лирического героя к семейству его возлюбленной, особенно к ее отцу и матери. Проникнув в их дом, молодой человек оказывается опутан шпионской сетью. Со всех сторон его окружают враги, доносчики и соглядатаи. Это могло бы показаться авторской причудой или странной игрой воображения, — если не учитывать биографии Донна и той реальной охоты на людей, которая была характерной чертой английской жизни в эпоху королевы Елизаветы. Дичью в этой охоте были католики. Они оказались на положении отверженных в собственной стране, практически были объявлены вне закона. Непосещение службы в англиканской церкви наказывалось неподъемным штрафом, а отправление католической мессы, сверх того, могло трактоваться как укрывательство католического священника, что уже являлось уголовным преступлением. Дома католиков обыскивали, стены простукивали — искали тайные убежища. Повсюду рыскали доносчики-ищейки, выявляя дома, где служили мессы. Среди перепуганных людей распространялись слухи, что готовится английский вариант Варфоломеевской ночи. Семья Джона Донна оказалась втянута в эпицентр этих событий, и ему поневоле пришлось пристально следить за развитием кровавой драмы. Мать Джона Донна (кстати сказать, внучка знаменитого Томаса Мора) была истовой католичкой, и учителя, которых она нанимала для своего сына, все без исключения были католиками. Ее брат Джаспер Мор, священник-иезуит, был схвачен и казнен в 1584 году. Двенадцатилетний Джон Донн вместе с матерью ездил навещать своего дядю в Тауэр. А в 1593 году, когда Джон и его брат Генри были студентами в юридической школе Линкольнз-Инн, в комнате Генри арестовали молодого человека, обвиненного в том, что он являлся католическим священником. Генри под страхом пытки выдал его, и священника казнили со всей присущей тем временам свирепостью. Но и сам Генри не пережил его: умер от чумы в Ньюгейтской тюрьме. Подобная участь вполне могла ожидать и Джона. И хотя позже (примерно в 1597 году) Донн все-таки перешел в протестантизм, он так и не смог до конца избавиться от чувства «гражданской неполноценности», впитанного с малолетства, ощутить себя в полной безопасности. |
