…На обратном пути я все-таки посетил Тотнесскую крепость, обошел изнутри ее стены и купил путеводитель, в котором прочел: «What makes Totnes Castle special is the fact that it never saw battle». В поезде на меня напало меланхолическое настроение, и я написал стихи, развернув эту фразу в целое нравоучение (сомнительное, как и все нравоучения):

Я отыскал дом, в котором жила Кэтлин Рейн, в тихом и зеленом уголке Челси, на Полтонс-сквер. С детства млею от этих названий: Кенсингтон, Пимлико, Челси — с тех пор, как в первый раз прочел рассказы о Шерлоке Холмсе, лучшую в мире книгу, как печать, легшую на мою младенческую душу (вот как красиво сказал!)

Встретившая меня немолодая леди была мила и приветлива. Кое-что о ней я знал еще с России, поскольку мне довелось перевести ее стихотворение для английской антологии. Я знал, что Кэтлин Рейн родом с английского Севера, по матери шотландка, что она не только поэт, но и автор монографий об английской поэзии, главным образом, об Уильяме Блейке, непризнанном при жизни гении, творце собственной поэтической мифологии, мистике и визионере.

Наш разговор добавил к этому еще другое, важное. Кэтлин Рейн рассказала мне о своих университетских годах, которые она провела в Кембридже (конец 1920-х — начало 1930-х), когда и в Кембридже, и в Оксфорде большинство молодых поэтов были леваками, в основном, марксистской ориентации. Кэтлин принадлежала к тому меньшинству идеалистов, которые считали необходимым продолжать линию возвышенной поэзии Мильтона, Блейка, Шелли и так далее, вплоть до Уильяма Йейтса. О тех временах — ее книга воспоминаний «Прощайте, счастливые поля!»

В последние годы она издавала альманах «Теменос» («преддверие» по-гречески) и была соучредителем Академии Теменос (лекции, семинары, поэтические чтения), с уклоном в «священные знания Запада и Востока». Патроном и альманаха, и Академии был сам принц Уэльский. Ну да, тот самый принц Чарли, можно не объяснять.

Вот таким образом нечаянно-негаданно я оказался чуть ли не в штаб-квартире английского спиритуализма. Вообще говоря, мистическая традиция имеет давние корни в английском мире. Особенно она процвела в конце XIX и начале XX века. Недаром глава всемирного Теософского общества мадам Блаватская в 1889 году переехала из Нью-Йорка в Лондон. Здесь под ее обаяние попал молодой Уильям Йейтс, да и не он один. Мистиком был и мой любимый Конан-Дойль, он даже увлекался спиритизмом. Мода на сверхъестественное сделалась тогда повальной в английском обществе. Молодой человек не имел шансов увлечь юную леди, если он не мог рассказать пары вещих снов или поведать о каких-нибудь таинственных и необъяснимых явлениях, которым был самолично свидетель.

Но вот вопрос: много ли лучше наивного увлечения мистикой то тотальное разочарование «потерянного поколения», которое воцарилось после Первой мировой, упразднив прежние вкусы и прежних кумиров? И те потоки бескрылого, лишенного воображения натурализма и политического стихоплетства, которые затопили послевоенную поэзию?

Впрочем, у этого потока был и свой противоток. К нему принадлежали не худшие поэты XX века. Уильям Йейтс и вернувшийся с войны Роберт Грейвз, не глядя ни на кого, создавали собственные поэтические мифы. Романтиком и визионером предстал читателю и пришедший двадцатью годами позже юный Дилан Томас. (Интересно, что все трое: ирландцы Йейтс и Грейвз и валлиец Томас — несли в себе наследственный кельтский код.) Мифотворцем по сути своей был и родившийся еще одним поколением позже Тед Хьюз.

К тому же направлению принадлежала и Кэтлин Рейн. Во всех своих работах она занята одним — защитой тех древних родников[8], из которых когда-то родилась мировая поэзия. И в самом деле, разве поэт не был изначально жрецом, пророком и визионером? Разве не общался он с силами таинственными и божественными? Если эту нить оборвать, Данте и Мильтон сделаются для нас грудой мертвых слов и само существование поэзии прекратится, от нее останется только название, пустая шелуха. Или хуже того — в колыбельке, где лежал человеческий ребенок, окажется подброшенный эльфами уродливый оборотень.

Кэтлин Рейн подарила мне последние номера «Теменоса» — довольно увесистую стопку (точнее сказать, стопу).

— Вот в этом номере, — сказала она, — стихи Арсения Тарковского в переводе Питера Рассела.

Я выразил свой щенячий восторг по этому поводу.

— Питер, — продолжала Кэтлин, — говорит, что Тарковский ему нравится больше Ахматовой.

Питер Рассел, издававший в 1950-х годах поэтический журнал «Девять» (в честь девяти муз), представлял собой довольно колоритную фигуру на английской литературной сцене. Двоюродный брат философа Бертрана Рассела, поэт, полиглот и первый переводчик стихов Осипа Мандельштама на английский язык, он прожил бурную и запутанную жизнь и умер в Италии на какой-то заброшенной мельнице, не изменив до конца своей главной страсти — стихам и литературе.

Те восемь номеров «Теменоса», которые подарила мне Кэтлин Рейн, до сих пор стоят у меня на полке. Я достаю и открываю № 12 за 1991 год. Подборка А. Тарковского большая, и заканчивается она стихотворением «Первые свидания», которое мы с юности помнили наизусть:

Стихотворение это построено, как череда снов. На волшебном слове «головокруженье» (два ударения — на первом и предпоследнем слогах!) все начинает кружиться у нас перед глазами, и мы оказываемся в Зазеркалье, куда увлекает героя его возлюбленная. Перед нами распахиваются алтарные врата, за которыми она светится из темноты, как некая живая святыня; она спит — но спит, сидя на троне, и у нее на ладони — хрустальный шар, символ Мира, которым она владеет. Шар этот приближается, вырастает перед нашими глазами, и мы видим пульсирующие в нем реки, синеющие моря и туманные горы вдали… Это, конечно, чистый кинематограф: наплыв, монтаж и компьютерная графика. Так что Андрей Тарковский, сын поэта, не случайно стал режиссером, автором знаменитых фантастических картин «Солярис» и «Сталкер».