Впрочем, есть еще одна головокружительная гипотеза. Не потому ли Мнемозина так назвала себя, что каждое воспоминание — новая монетка, которая, приятно звякнув, проваливается в брюхо нашего Поросенка?

На полдороге между Лондоном и Чичестером лежит точка еще одного моего литературного паломничества, на этот раз к прославленному поэту викторианской эпохи Альфреду Теннисону. После Китса к Теннисону — не слишком ли крутой вираж? Казалось бы, что общего у погибшего в юности гения, безденежного и бездомного, осмеянного критикой, — с прославленным поэтом-лауреатом, награжденным за свои стихи титулами баронета и лорда?

На первый взгляд, ничего; но лишь на первый взгляд. И судьба Теннисона не так безоблачна, как может показаться; просто ее драма скрыта от посторонних глаз. И вовсе не случайно, что художники-прерафаэлиты, писавшие картины на сюжеты поэзии Китса, одновременно иллюстрировали и стихи Теннисона, находя в них ту же глубокую печаль, то же стремление к идеальной, далекой Красоте.

Загадочная английская душа! Как уживаются в ней самая глубокая меланхолия с самым безудержным абсурдом и эксцентрикой? Не странно ли, что и Льюис Кэрролл и Эдвард Лир — два великих мастера английского нонсенса — так почитали Альфреда Теннисона? Кэрролл приезжал с целым возом фотографических приспособлений, чтобы сделать снимок поэта, почитал за счастье, если удостаивался его беседы. Лир не только исполнил сотни иллюстраций к стихам Теннисона, но и писал романсы и песни на его стихи, с большим чувством исполняя их в компании. Было издан даже сборник этих песен, и сам Теннисон говорил, что это лучшие — и даже единственные удавшиеся музыкальные переложения его стихов.

Некоторые теоретики пишут, что между поэзией и нонсенсом вообще нет особой разницы: то и другое враждебно здравому смыслу и не имеет никакой позитивной ценности. Интересное суждение, над которым надо еще подумать.

У меня давно возник такой вопрос: а был ли в России полноценный нонсенс до XX века, до Чуковского и обериутов? Полагаю, что был. Наш отечественный ответ Лиру и Кэрроллу — это, конечно, Алексей Константинович Толстой. Да, тот самый, который: «Средь шумного бала, случайно…» Вот у кого сатирические стихи непринужденно отрываются от низкой реальности и свободно парят в области чистого абсурда.

Например, так:

Не забудем и про Козьму Пруткова (с которым, между прочим, граф Алексей Толстой был довольно близко знаком). Директор Пробирной палатки обладал не меньшим комическим гением, чем его английские современники; и кое в чем они двигались параллельно. Не верите? Возьмите, например, «Церемониал погребения тела в Бозе усопшего поручика…»:

И так далее. Это основной прием лимериков Эдварда Лира: действия персонажей определяются рифмой:

Итак, мы с моей спутницей приехали в городок Хейзелмир, лежащий на границе графства Сарри, в самой возвышенной части этого графства, за которой местность резко понижается к югу, к пологим холмам Западного Сассекса. В информационном центре нам порекомендовали остановиться в period house у мистера и миссис ***. Что такое period house, я понимал смутно. Оказалось, это дом, в котором ты попадаешь как бы на сто (или сколько-то еще) лет назад. В данном случае, примерно на сто. Все устройство дома, мебель и так далее, вплоть до чайной ложечки, воспроизводило обстановку конца XIX века. То есть, эпоху Шерлока Холмса, — с которого и началось когда-то мое «англоманство». Как я позже узнал, Конан-Дойль тоже жил в этих местах — сперва в самом Хейзелмире, а потом в недалекой деревушке; он прожил тут десять лет и за это время написал лучшие свои вещи, включая «Собаку Баскервилей»! (В гости к этой собачке мы еще поедем.)

Больше суток у мистера и миссис *** мы все-таки не выдержали. Хоть оно и мило полюбоваться на старинные чашечки с блюдцами да поесть овсяную кашу, сваренную по рецепту пра-пра-прабабушки, а все-таки жить в музее как-то неловко, не свободно — боишься не так повернуться, не то сделать. Так что мы переехали в местную гостиницу, которая оказалась не дороже и в десять раз удобней.

В местной церкви Святого Варфоломея нам показали два больших витража, посвященных Теннисону и воспетому им рыцарю Галааду, искавшему Святой Грааль. Рядом, на третьем витражном окне, изображен поэт-священник Джерард Хопкинс, умерший в Ирландии, чьи стихи были опубликованы лишь через 25 лет после смерти. Оказывается, в последние пять лет жизни Хопкинс несколько раз заезжал в Хейзелмир навестить переселившихся сюда родителей. Местная жительница, прихожанка храма, гордо подчеркнула: «Это — единственное на всю Англию изображение иезуитского священника в протестантской церкви».

Но ничего не случается просто так в этом лучшем из миров. И случайное соседство двух поэтов устроилось не напрасно. Из писем Хопкинса мы знаем, как в юности он был очарован и околдован «Волшебницей Шалотт» и многими другими стихотворениями Теннисона. Его портрет висел в студенческой комнате Хопкинса в Оксфорде рядом с портретами Шекспира и Китса. А вот теперь он и сам — рядом с героями Теннисона — смотрит из цветных церковных стекол на прихожан, на забредших в храм туристов.

Кстати, автор витражей в церкви Св. Варфоломея — никто иной, как знаменитый художник-прерафаэлит Эдвард Берн-Джонс. Киплинг был женат на его родной племяннице. Они с художником дружили; и как рассказывал экскурсовод, часть мебели в Бейтманс-Хаусе перешла Киплингам по наследству от Берн-Джонса.

Жизнь английская сплетает свои ниточки так причудливо, что потяни за одну, напрягутся другие, какие и не ожидаешь. Как вы думаете, кто стал членом Палаты Общин от Хейзелмира в 1630-х годах?[5] Никто иной, как Кэрью Рэли, сын сэра Уолтера Рэли, рожденный в Тауэре в 1605 году; условия содержания узника были на время смягчены, и леди Рэли разрешили жить в тюрьме вместе со своим мужем.