Между тем его отец сосватал для него выгодную невесту (тщательно, до пенни, оговорив приданое), и в 1583 году Филип женился на дочери сэра Фрэнсиса Уолсингема, государственного секретаря и шефа секретной службы Елизаветы. Брак вышел вполне удачным. Однако жизнь при дворе все-таки казалась Сидни чересчур пресной. В 1585 году, надеясь увидать Новый Свет, он чуть было не уплыл вместе с Дрейком в пиратскую экспедицию. Но вместо этого королева направила его на помощь протестантским союзникам в Нидерланды, где спустя год в схватке с испанцами под Зютфеном Филип Сидни был тяжело ранен и через день умер. Говорят, что за несколько часов до кончины, мучаясь от ран и манипуляций хирургов, он сочинил шуточную песенку о набедренном доспехе, который его подвел, под названием «La cuisse rompue», чтобы немного развлечь горевавших о нем друзей и жену.
По смерти Сидни вся рыцарская Европа погрузилась в траур. Монархи многих стран прислали в Лондон свои соболезнования. Принц Вильгельм Оранский просил у Елизаветы разрешения похоронить Сидни там же, в Голландии. Если бы это осуществилось, лежать бы ему в Дельфтском соборе неподалеку от помпезной гробницы самого Вильгельма. Но Англия, конечно, не отдала прах своего героя. Похороны Филипа Сидни в соборе Святого Павла были грандиозны. Весь церемониал был запечатлен в серии специальных гравюр, выпущенных по следам этого события. Насколько долгой и «всенародной» была память о геройской смерти Филипа Сидни, свидетельствует мемуарист Джон Обри, родившийся через полвека после его смерти:
Мне было девять лет, когда мы с отцом заезжали в дом некоего мистера Синглтона, купца-суконщика и городского олдермена в Глостере. У него в гостиной над камином висело полное описание Похорон Сэра Филипа Сидни, выгравированное и напечатанное на листах бумаги, склеенных вместе в длинную ленту от стены до стены, и он так ловко укрепил их на двух штырях, что, вращая любой из них, можно было заставить изображенные фигуры маршировать друг за другом, как в настоящей похоронной процессии. Это произвело такое сильное впечатление на мою мальчишескую фантазию, что я до сих пор помню все так, как будто это было только вчера.
Сколь силен был взрыв скорбных чувств в момент похорон Сидни, доказывает, например, тот факт, что брат Пенелопы, граф Роберт Эссекс, дал торжественный обет жениться на вдове погибшего друга. Королева долго противилась этому браку, но после того, как на турнире 1590 года Эссекс выехал на арену в сопровождении роскошной траурной процессии, напомнив одновременно о смерти своего благородного друга и о собственном отчаянии от невозможности выполнить данную клятву, Елизавета вынуждена была согласиться. Так посмертно, мистически породнились Астрофил и Стелла — брат «Стеллы» женился на вдове «Астрофила».
Брак с Фрэнсис Сидни не помешал настойчивому Эссексу со временем сделаться фаворитом королевы, могущественнейшим человеком в государстве. Его сестра леди Пенелопа Рич тем временем блистала при дворе. Но когда в 1601 году после неудачного мятежа граф Эссекс был схвачен и обвинен в государственной измене, именно она, проявив незаурядное мужество, защищала своего брата перед королевой и членами Тайного совета. Тем не менее Эссекс был казнен, а улики против Пенелопы, имеющиеся в показаниях раскаявшегося графа, оставили без последствий. Может быть, это стихи Сидни спасли ее от тюрьмы и приговора? — королева не посмела тронуть воспетую поэтом Стеллу.
Томас Нэш назвал героя сидниевских сонетов Фениксом, возродившимся из пепла своей погибшей любви. Отсюда, вероятно, происходит название поэтического сборника «Гнездо Феникса» (1593), включавшего стихи разных поэтов, в том числе и самого Сидни. Было издано два сборника элегий на смерть Сидни, один в Оксфорде, другой в Кембридже. Елизаветинская плеяда остро чувствовала свой долг перед ее признанным законодателем: из «Астрофила и Стеллы», как из гнезда, выпорхнул целый выводок неутомимых сонетистов. «Сонетная лихорадка» начала 1590-х годов вошла в историю английской поэзии. За несколько лет были созданы сонетные циклы «Делия» Дэниэла, «Диана» Генри Констебля, «Идея» Дрейтона, «Фелида» Лоджа, «Аморетти» Спенсера, «Личия» Джайлза Флетчера, «Кэлия» Уильяма Перси, «Партенофил и Партенофа» Барнаби Барнса, «Фидесса» Гриффина, «Лаура» Роберта Тофта, анонимная «Зефирия» и так далее.
По сути же, влияние Сидни на лучших из его современников было глубже, чем может показаться на первый взгляд. Даже Джон Донн, основатель метафизической школы в поэзии, казалось бы, порвавший с петраркизмом, не избежал этого влияния. Например: читая сонет Сидни «Расставание» («Я понял, хоть не сразу и не вдруг, / Зачем о мертвых говорят: „Ушел“…»), мы замечаем, что здесь уже содержатся основные мотивы знаменитых валедикций Донна — в том числе, его «Прощания, запрещающего печаль».
Когда Уолтер Рэли, описывая отчаяние любви в поэме «Океан к Цинтии», пишет:
Пастух усердный, распусти овец:
Теперь пастись на воле суждено им,
Пощипывая клевер и чабрец, —
А ты устал, ты награжден покоем.
он ступает по следу пасторальной традиции Сидни:
Я скорбных дум своих вожу стада
По пастбищам своей любви бесплодной,
Но тщетно, разбредаясь кто куда,
Они унять стремятся пыл голодный.
Моих надежд иссякли родники,
И скошены желаний сорняки.
(«Аркадия», Книга II)
Надо добавить, что Филип Сидни дарил своей дружбой и покровительством Эдмунда Спенсера, который посвятил Сидни свой «Пастушеский календарь». Вместе со Спенсером, Эдвардом Дайером и Габриэлем Гарви он образовал группу «Ареопаг», ставившей своей задачей привить английскому языку благородные греческие размеры — идея утопическая, но стимулировавшая теорию и практику английского стихосложения.
Авторитет Сидни основывался не только на его стихах, но и на его высоком понимании поэзии, ярко выразившимся в трактате «Защита поэзии». Это — вдохновенная речь, в честь поэта-творца, чьи произведения превосходят саму природу красотой и щедростью фантазии.
Никогда Природа так пышно не украшала землю, как украшают ее поэты; без них не было бы ни столь тихоструйных рек, ни столь пышно увешанных плодами деревьев, ни столь благоуханных цветов — словом, всего этого убранства, которое делает нашу милую землю еще любимей.
Сидни указывает на первородство поэзии по сравнению с наукой и философией. Даже народы, у которых науки совершенно не развиты, тем не менее наделены поэтическим чувством. Поэзия неискоренима: самые жестокие завоеватели не могут ее уничтожить. Приводя пример Ирландии, на обитателей которой в ту пору англичане смотрели как на полудикарей, Сидни свидетельствует: «У соседей наших, ирландцев, ученость в отрепьях; поэтов же своих они чтут благоговейно».
Отношение Сидни к поэзии можно ретроспективно назвать «романтическим» — недаром романтик Шелли в своей новой «Защите поэзии», написанной двести пятьдесят лет спустя, точно так же, как Сидни, возносил воображение над рассуждением, поэзию над наукой: «Поэзия есть действительно нечто божественное. Это одновременно центр и вся сфера познания; то, что объемлет все науки, и то, чем всякая наука должна поверяться».
Романтизм востребовал многое в елизаветинской литературе, что целые века находилось в небрежении — в том числе, и сонет, огромные возможности которого впервые показал именно Сидни. Чарльз Лэм (1775–1834) в своем эссе «Некоторые сонеты Филипа Сидни», видно, отчаявшись объяснить их прелесть, просто цитирует подряд четырнадцать своих любимых сонетов. Джон Китс, продолжавший сонетную традицию, выводит ее не столько от Шекспира, сколько от «Астрофила и Стеллы». Его сонет, начинающийся словами: «How many bards guild the lapses of time» —
