Князь внимал молча. На лице его не было никаких эмоций. Казалось, слова секретаря его нисколько не занимают, и он думает о чём-то другом.

Алекс тоже стоял тихо. Его не пустили в середину зала, ко мне, и шеф занял место в первом ряду, сразу за деревянными перильцами.

Позади него, как бы в качестве почётного эскорта, застыли два голема.

Спичкин говорил что-то ещё. Отстранённо, словно речь шла вовсе не обо мне, я удивлялся: и когда успел столько нагрешить?..

Всё это время я хотел одного: увидеть Мириам.

Я искал её на галереях, среди бледных лиц, слившихся в конце концов в одно безликое пятно. Я ждал, что она войдёт в зал — и големы расступятся перед нею, и пустят её ко мне…

Я представлял, как в то время, что я стою здесь, под взглядами сотен незнакомцев, она где-то в зале пьёт шампанское, и смеётся, и кружится в вальсе с Виктором… Это было больнее всего.

Я даже испугался: неужели эти муки мне терпеть до конца жизни?

Вдруг я очнулся от своих мыслей: в зале настала гробовая тишина. И в этой тишине прозвучал желчный, и как мне показалось, мстительный, голос Спичкина:

— По совокупности преступлений стригою Стрельникову выносится приговор: безвременная смерть.

Все взгляды обратились на князя.

Тот сидел, ни на кого не глядя, только задумчиво ковыряя пол кончиком шпаги. По его лицу не было ясно, одобряет ли он заявленное Спичкиным, или скажет слово против.

Вопреки ожиданиям, я затаил дыхание. Ещё минуту назад казалось, что смерть — это избавление от страданий; что я приму её с радостью, с большой охотой.

Но в этот миг полной тишины, когда я, вместе со всеми, смотрел на Шуйского, ожидая подтверждения или опровержения приговора, я понял, что дико, до умопомрачения, хочу жить.

Может, разумом я и жаждал смерти — покончить со всеми неприятностями разом, перестать быть тем, кем я сделался по милости судьбы. Но тело, тело хотело жить. Сердце желало гнать кровь по венам, члены желали и дальше ощущать тепло и холод, и прикосновения к нежной женской коже, и твёрдую определённость пистолетной рукояти…

Я хотел увидеть Мириам, и вновь оказаться в тесных питерских переулках, и посмотреть, как разводят мосты над Невой, и почуять запах молодой, страстной Белой ночи…

— Господин дознаватель, вам есть что сказать по этому вопросу?

Голос князя, негромкий, хорошо поставленный, властный, разнёсся по всему залу. Я вздрогнул, и перевёл дыхание.

Князь обращался к Алексу.

Теперь все взгляды устремились к шефу… Я видел, как подобрался на своём месте Владимир, как приподнялись над другими фигуры Гиллеля и отца Прохора, видел торжествующий блеск в мутных глазках Спичкина и спокойное ожидание в прозрачном взоре Шуйского.

— Нет.

Зал в едином порыве выдохнул.

А я задохнулся. Мысли испарились из головы, все до одной. Под черепом образовалась звенящая пустота, а перед глазами начало двоиться.

Алекс предал меня, — мысль пришла неожиданно, как весенняя гроза. — Он так ничего и не узнал, и решил спихнуть всё на помощника…

И тут я почувствовал себя так ужасно, что захотелось плакать. От собственной глупости, от низости собственного характера.

Я жил под кровом этого человека. Ел его хлеб. Он открыл мне двери в совершенно новый мир, придал смысл моей запутавшейся жизни.

Он неоднократно спасал мою задницу.

Как я мог усомниться в чистоте его помыслов? Как я мог даже допустить мысль о том, что он отвернулся от меня?..

Все эти переживания вихрем проносились в моей душе, и я не сразу заметил, что к подиуму, на котором было установлено кресло князя, подошел ещё один господин.

Я не сразу узнал его без медвежьей шкуры.

Волосы, прежде спутанные, аккуратными волнами ложились на плечи. Борода была подстрижена, карие глаза не прятались под густыми нависшими бровями, а смотрели ясно, открыто. Фрак трещал и поскрипывал на его могучих плечах, от всей фигуры веяло мощью.

Меня окружили запахи мёда и горячих, нагретых солнцем сосновых шишек.

— Я хочу высказаться в пользу господина Стрельникова, — словно камни перекатились в недрах железной бочки. — Диаспора стригоев признала его своим Владыкой. Он — тот, кто рождается раз в поколение, он — Даритель. Умертвить его будет большой ошибкой.

— Стригои не имеют голоса в Совете, — скрипуче заметил Спичкин. — И Совету нет дела до политических интриг в их среде.

— Портить отношения с князем Неясытью сейчас, когда только образовалось шаткое подобие мира, кажется мне слишком недальновидным, — спокойно сказал человек-медведь.

— Князь Неясыть допустил появление в Москве неконтролируемого, едва оперившегося стригоя, — парировал Спичкин. — Он не обеспокоился тем, что новообращенному надо как-то кормиться, а лицензии у него нет… Так что можно это расценивать, как открытую провокацию.

— Сей стригой не принадлежит к Московской диаспоре, — теперь Гиллель поднялся со своего места. Его голос звучал громко и уверенно. — Не-жизнь выбрала его случайно. Это побочный эффект его противостояния с магом Лавеем.

— Значит, его кровь отравлена вдвойне, — упрямо затряс своей папкой Спичкин. — Все мы помним, какие беды обрушил на нас Лавей семьдесят лет назад. Помним, как тяжело было с ним справиться. А теперь нам говорят, что он создал птенца!.. — Советник обвёл взглядом ряды. — Разве мы желаем ещё одной схватки? С учеником Лавея?

— Я не сказал, что Стрельников был его учеником, — спокойно поправил Гиллель.

— Но это же очевидно, — пожал плечами Спичкин. — Зачем ещё Лавею обращать человека?

— Отчёт о том происшествии был предоставлен Совету ещё в прошлом месяце, — вдруг сказал со своего места отец Прохор. — Александр Стрельников проявил беспримерное мужество в борьбе с колдуном. Лишь благодаря его самоотверженности нам удалось обнаружить лёжку и принять своевременные меры против орд тератосов, едва не затопивших улицы Петербурга, — добавил он.

— Он добровольно стал одним из них, — Спичкин упёр кривой перст мне в грудь. Я понял, что секретарь прекрасно осведомлён о перипетиях нашего противостояния Лавею. — Стригой — существо, которое по определению принадлежит злу. Он не может испытывать высоких чувств и порывов души, ибо уже мёртв. Я лишь хочу довести до конца то, что уже случилось.

— Он прошел серебряное крещение! — выкрикнул отец Прохор. Голос подростка дал петуха, но никто и не подумал рассмеяться. — Он выжил после испытания гробом и серебром, и он никогда не пил кровь.

— Это так? — грозно спросил князь. Его глаза вперились в меня, словно дула пистолетов.

Я не мог произнести ни звука. Во рту так пересохло, что не получалось даже сглотнуть. Язык стал похож на кусок пемзы.

— Не совсем, — наконец совладал я со своим голосом. Этому человеку невозможно было солгать. Или даже утаить часть истины. — Чтобы выследить Лавея я должен был принять метку.

— Вот видите! — закричал Спичкин. — Единожды согрешив, он сделает это снова, — он обвёл зал безумным взором. — Стрельников может стать Владыкой, предводителем стригоев, какого не было вот уже триста лет — и представляет далеко не потенциальную, а весьма существенную угрозу. Которую я предлагаю искоренить в зародыше.

Зал заволновался. Я видел, как многие склоняли головы в знак согласия словам Спичкина.

— Я отдаю своё Слово за стригоя, — неожиданно сказал человек-медведь. — При жизни он был хорошим человеком, и в посмертии пока не совершил ничего дурного. В его груди бьётся благородное сердце.

— Я тоже отдаю своё Слово за стригоя, — словно эхо, откликнулся со своего места и Гиллель.