С верхней полки, как с птичьего полета, я видел, Юмид-су, голубая, струилась по чертежу, и острые стрелки, указующие течение, неслись гуськом по воде, точно пироги индейцев. По берегу реки шли пески (точки разной густоты — в топографической грамоте), но их уже пересекал магистральный канал и распределительно-оросительная сеть, в которых, как и в реке, плыли острые стрелки, неся с собой жизнь в густые мертвенные пески Елум-кум. точно разведчики Юмид-су — Надежды-реки.

Была уже ночь, когда гидролог свернул чертежи и не раздеваясь, лег спать. Он погасил свет, и сон наполнил купе. Вагон укачивало, за окном была ночь. Я слышал, как мужественный крап командира сплетался со склеротическим старческим дыханием профессора. Крепким сном спал гидролог. Пора было и мне уснуть. Но мне не спалось.

Это вода струилась сквозь мою память.

Я представил себе воду, о которой говорил нам гидролог, Юмид-су — в ее полноводьи, Надежду-реку, попавшую, наконец, в серебристую сетку каналов, среди густого хлопчатника, голубых полей риса, люцерны, садовых миндальных деревьев, и виноградников. Я представил себе Юмид-су, отдавшую себя новой земле и воплотившую, наконец, свое имя и долгожданный обет — в зерновые хлеба, пастбища и огороды. Мне виделась на горизонте земли последняя пыль отступавших кочевий.

«Это вода строителя», — думалось мне.

Я вообразил затем реку Галис, о которой рассказал нам профессор, и лагерь Креза у ее берегов. Книжные слова профессора ожили в моей памяти, и вода, о которой он говорил, представилась мне кипяченой, комнатной температуры водой, отшелушившей свою крепкую соль на дне, на стенках сосуда кипевших судеб и событий. Ну, разве такой была река Галис, сестра Юмид-су и реки Туполанг! Мое воображение восполнило пресный рассказ профессора. Оно бросило зерна оливок в прибрежный сыроватый песок и гремящую гальку, и точно под палочкой мага, взросли раскидистые оливковые деревья по берегу Галис. Оно затеяло перебранку и, как ярый мятежник, подняло ропот среди утомленных походами воинов Креза, перед упрямой рекой. Оно запылило сандалии воинов и вновь омыло их в обмелевшем русле реки Галис.

«Она должна быть кипучей, вода историка», — думалось мне.

И еще я увидел яростную воду гражданской войны, реку Туполанг, сумасбродную, ее капризные броды и по пояс в воде красноармейцев, и скаредную воду отрогов Гиссара, и кровавую воду колодца Куи-кан.

«Такова вода воина», — думал я, заевшая.

Потом воды смешались в моей памяти, и я уснул.

Когда я проснулся, солнечные лучи уже хозяйничали в нашем купе, заигрывали с зеркалом и никелированным чайником. Спутники мои, я пенял, ушли в вагон-ресторан завтракать, и я был в купе один. Я соскочил с полки и выглянул в окно. Песков больше не было. Вчерашний ландшафт исчез и вместо него тучная зелень фруктовых садов, рисовые и голубые поля, и хлопковые, точно уложенные в гигантскую диаграмму, кружились за вагонным стеклом. Нас привела к новой земле ночь пути.

И я понял закон неизбежной смены ночи и дня и справедливость киргизского слова: «ищи воду там, где песок». Вольный ветер забегал в окно, будто добрый сосед поутру, щедрой пригоршнью бросал мне в лицо, в знак приветствия, свою зеленую песнь, омытую свежестью вод. И сердце мое, пересохшее во вчерашних песках, жадно вбирало в себя эту свежесть.

Моя рука потянулась к записной книжке и набросала в ней то, что говорилось в купе о воде. Это был зыбкий карандашный рисунок, сухой и рассыпчатый, точно песок. Это было зерно рассказа. По приезде домой я, по законам моего ремесла, обработал написанное и дал ему имя «Рассказ о воде».

Это — мой рассказ о воде.

Возможно, что он попадет когда-нибудь на глаза моим спутникам. Пусть они знают: мой рассказ о воде — это поздняя дань за мою молчаливость.

В школе у нас был великолепный учитель но космографии, Алексей Вячеславович.

Я до сих пор убежден, что он владел даром заклинателя змей. Подумайте только: едва он начинал говорить, как даже равнодушная к светочам знаний Камчатка выползала из нью-йоркских трущоб, где вязла на зачитанных страницах Ник Картера, короля детективов, и сомнамбулически принималась блуждать по вселенным пространствам, зачарованная звездною дудкой Алексея Вячеславовича. Этих вязнущих в болотах земли пресмыкающихся он, как бог, одарял крыльями и устремлял в бесконечность пространства. Звездный сон длился час, — пока звонок в коридоре не возвращал нам повседневность: вместо медлительно далеких небесных светил — быстрые солнца мячей на школьном дворе, вместо молочных туманностей — запретную сладость горького табачного дыма в уборной.

От Алексея Вячеславовича я впервые узнал, что вселенная в целом состоит не из чашеподобного неба и вколоченных в него густых звезд — как в птоломеевской наивности полагал до тех пор — но из непостижимо огромных пустынных пространств, в которых звезды редки и исключительны. Алексей Вячеславович рассказывал нам, что даже в насыщеннейших областях вселенных пространств одна звезда так далека от другой, как далека одна еле заметная глазом пылинка от другой на расстоянии версты. Если убрать, пояснял Алексей Вячеславович, все, что наполняет наш просторный пятиэтажный домище — весь этот муравейник детей, все эти желтые парты, все это чучельное кладбище птиц и зверей — и поместить в опустошенном домище эту еле заметную глазом пылинку, то и тогда он будет несравненно гуще насыщен пылью, нежели вселенная звездами. Тысячи верст пролетает в секунду звезда и триллионы лет длится эта безнадежная игра в звездные жмурки, прежде чем одна из участниц настигнет другую.

Но, вот, человеку, — учил Алексей Вячеславович, и голос его приобретал особую ясность, — человеку дано быть ловцом, рыбарем этих звезд.

В пору гражданской войны Алексей Вячеславович променял свое пышное небо на бедную нашу планету, — он стал преподавателем геодезии и тригонометрии в 4-й Артшколе. Военная шинель болталась на нем как на пугале. Но я слышал, что и в артшколе он творил чудеса педагогики: оторванные от разбитых полей землеробы, полтавские, тульские, становились в его руках землемерами, геодезистами. Он получил благодарность начальника школы и с обновленною силой принялся за работу. Но он заболел вскоре проклятейшим тифом и, бредя о звездах, в тяжких мучениях умер.

Родных у Алексея Вячеславовича не было, — только ученики и курсанты. Военная музыка и топот тяжелых орудийных колес сопровождали его до места последнего успокоения. Был месяц апрель и, как всем другим, вернула ему зеленая земля свое равнодушное лоно. Алексей Вячеславович был великолепный учитель, геодезист и космограф, и я долго печалился о его безвременной — как значилось в артшкольном листке — кончине.

Я часто вспоминал о нем.

Алексей Вячеславович, помню, рассказывал нам о Фридрихе-Вильяме Гершеле, удачливейшем из всех астрономов мира: ни до, ни после него никому не удавалось открыть и научно осветить так много новых предметов на небе. Куда бы ни направлял Гершель свой телескоп — на солнце ли, на планеты, или в глубины пространств — везде открывал он неведомые дотоле явления и рассеивал мрак, таивший от человека отдаленнейшие области мира.

Алексей Вячеславович показывал нам портрет астронома Гершеля. Он вешал картон на классную доску, и мы наблюдали: окруженный чернотой доски, будто ночным небом, гладковыбритый, одутловатый, большелобый старик, держа в руках подзорную трубу, в счастливой улыбке смотрит поверх нас, школяров. Это и был Фридрих-Вильям Гершель, удачливейший из всех астрономов мира.

Нам рассказано было еще, что весной тысяча семьсот восемьдесят первого года удачливый Гершель превзошел самого себя. Было большое звездное небо, и Гершеля потянуло к своему телескопу. Бед всякой особенной цели он направил его в область неба между рогами Тельца я ногами Близнецов. И вдруг он заметил звезду, имевшую вид маленького кружка. Он тотчас же понял, что эту звезду нельзя считать «неподвижной», иначе — крайне далекой звездой, и стал цепко следить за ней. Он не ошибся, — черед два дня звезда изменила свое положение и, значит, оказалась планетой, новой планетой в солнечной нашей системе. Уран — так назвали эту планету.