Красноармейцы нашей дивизии поют песню:

Вокзалишко, запушенный снегом, виден мне с полки из окошка вагона. Печка чадит невыносимо. Против меня дремлет Сергеи, кутаясь в шинель. Мы отсыпаемся после дежурства. Сквозь сон я слышу — выкликают фамилии. Пришла, значит, почта. Но мне и Сергею незачем сходить с полок — только два дня назад мы получили посылку: сорочки, теплые носки, коржики из черной муки. Беспечные, мы дремлем на полках. Одно только плохо: нет табака, — и это нас огорчает.

Вдруг кличут мою фамилию. Кто-то машет рукой под окном. Что такое? Не слышно! Я спешу по коридору, прыгаю под откос — ступенька вагона разбита — бегу к домику, запушенному снегом. Здесь раздают почту. Мне суют в руки пакет. Аккуратно завернутый в зеленую толстую бумагу, с иностранными штемпелями. ARA, — разбираю я стершийся штемпель. Мне — ARA? — недоумеваю я.

Я разрываю тугую покрышку. Письмо и пакет. Черт возьми! Да ведь это Лесли Рид вспомнил меня. Но как он узнал, что я здесь! Кто мог ему дать адрес нашей части? Я бегу назад, вскарабкиваюсь по самодельным проволочным ступенькам вагона, бросаю Сергею на полку пакет.

— Ты смотри, что нам Лесли прислал! — вырываю я его из дремоты.

Мы потрошим пакет. Товарищи толпятся вокруг нас. Высыпаются жестяные коробки, пачки. Табак! Настоящий голд-флэйк, ароматный, сочный, в позолоченных пачках по десять штук и в жестяных коробках по пятьдесят штук. И коротенькая записка. В переводе на русский: «в воспоминание о бакинских днях»…

Поезд наш с каждым днем приближается к югу. В воздухе становится теплее. Мы все больше времени проводим под открытым небом. Снег на полях темнеет. Запах свежей травы, чудится нам, пробивается из-под него. По вечерам, перед сном, мы угощаем наших товарищей английскими, настоящими английскими сигаретами голд-флэйк, дымок которых так сладко нежит наше загрубевшее нёбо, наш язык, наши легкие. Ночью нам снятся, нам кажется, невиданные еще никем сны.

Внуки будут рассказывать своим внукам о рыжекудрых гостях, пришедших сюда с пастбищ Шотландии, от веретен Ланкашира и Брэдфорда, из ирландских лесов, с верфей Кардиффа, Ливерпуля, Тайн-Портса, из угольных копей Уэлса, из медных копей Корнуэлла, с полей Англии.

Будет рассказ и о смуглых людях с рисовых полей Пенджаба, Ауда, Бенгалии, которые братья рисовым полям Персии, Куры и Аракса. Скальд сложит песнь о хищниках, пришедших в нашу страну за нефтью.

Гости вдоволь пограбили эту страну. Они разрушили нефтепромышленность, оторвав ее от главного рынка — России. Они разрушили морской транспорт. Они вывезли тридцать миллионов пудов нефти и нефтепродуктов на потребу флота корсаров, блокировавшего нашу страну — Так моль съедает драгоценное платье. Так крысы опустошают амбар. Так саранча пожирает прибыль земли.

Идет четырнадцатый год революции. Поля нашей страны засеяны. Дымится литье. Скоро будут тучные всходы. Косятся верблюды на чугунные рельсы в песках, на быстрый бег. поездов. Реки будут работать-для нас. Мы ненавидим жизнь дедов. Мы не хотим говорить: «мой дом», «мой сад», «моя невеста».

Я перехожу улицу Лассаля, наискосок Европейской гостиницы. У подъезда стоит автобус. Он наполняется крепкими, широко скроенными людьми в шляпах набекрень. Руки у людей грубые. Ветерок доносит до меня английские слова. Не трудно понять: рабочая экскурсия или делегация.

Дворник в фартуке поит пересохшие соты торцов, и на мгновение струя останавливает меня у автобуса, рядом с зеваками. Я вижу, в оконном стекле возникает высокий, стройный человек. Он в сером костюме, без шляпы, рыжеватый, голубоглазый.

Волчьи ворота, записная книжка с календарем, пачки голд-флэйк выскакивают из глубины памяти. Но автобуса уже нет передо мной.

— Лесли! — кричу я и бегу за автобусом.

На углу я догоняю его коричневые слоновьи бока и вскакиваю на подножку. Милиционер грозит мне рукой. Сбиваемый на бок движением автобуса, цепляясь за ремни, задевая сидящих, я пробираюсь вперед, где сидит рыжеватый, голубоглазый.

— Вы Лесли Рид? — спрашиваю я его, хотя уже сам вижу, что обознался.

— Вы обознались, — говорит человек по-английски, улыбаясь точь в точь как Лесли Рид, уорстерширец. — Я — Олберт Хилл, член английской рабочей делегации…

И так как путь автобуса к зацветающим Островам без остановок, я коротко объясняю Олберту Хиллу о своей ошибке и об английском Кавказе, и о Лесли Риде, рядовом уорстерширце, который, вот, с такими же рыжеватыми волосами и с такими же голубыми глазами.

И Олберт Хилл слушает меня, не прерывая, и просит зайти к нему в гостиницу — номер 132 — потолковать и на прощанье крепко жмет мою руку.

Недавно мне довелось просматривать иллюстрированный «Дейли-Миррор», листок английских зубров. Графини осыпали щедротами нищих Ист-Энда. Сухопарые девушки с колье и диадемами вступали в законный брак. Архиепископ кентерберийский тяжело выползал из автомобиля, как спрут. А Бетси Лауренс, самая очаровательная девушка Вест-Энда, непереставаемо показывала свои белые зубы. Неподалеку улыбался принц Уэльский в обмякших гольфных штанах и с клюшкой в руке. Это был очень добрый, почти сказочный принц: во время забастовки углекопов он посещал их лачуги и, говорят, пожимал даже мозолистые руки. На последней странице редакция давала ответ искателям истины: имеет ли право незамужняя девушка ходить под руку. Редакция добросовестно обсуждала вопрос и предлагала воздерживаться, если возможно.

Забавно было видеть весь этот паноптикум! Но, правду сказать, внимание мое привлекли не обсуждения длины платья племянницы Черчила и не громоздкие диадемы, и не добрый принц Уэльский, не архиепископ, не даже очаровательнейшее во всем Веет-Энде личико Бетси Лауренс с крохотным ротиком.

Внимание мое привлекло лицо английского джентльмена. Это было умное, строгое, сухощавое лицо. Оно мне показалось знакомым. Я прочел надпись к фотографии:

«Уполномоченный комитета по вопросу о возврате английских ценностей, захваченных большевиками, — достопочтенный мистер Твид».

— Мистер Твид! — вспыхнул я. — Да ведь это мой старый знакомый, мой старый патрон, запечатленный фотографом «Дейли-Миррор». Так вот куда вырос он!

Я вглядываюсь в фото. Да, это бесспорно тот самый Твид. И я вспоминаю борьбу за землю обетованную, текущую нефтью и нефтью. Я вспоминаю воинов Томсона — майора Андерсона, ненавистника индусов лейтенанта Артура Гемса, повара Парнелла, со шрамом на правой руке, сержанта Брукса в украденных артиллерийских ботинках, голубоглазого Лесли.

Да, это бесспорно тот самый Твид, тот самый, со взглядом оценщика из ломбарда, взглядом ростовщика. Это хитрый, опасный враг. Только трубки не видно сейчас в углу рта, а на щеках залегли ягестокие складки.

И о майоре Андерсоне довелось мне случайно узнать. Он был убит бедуинами в 1927 году во время августовского восстания в Палестине. Незадолго до этого на погонах майора рядом с короной появилась звездочка и, собственно, это был уже не майор, а полковник Андерсон, начальник одного из отрядов, усмирявших восстание. Но звездочка на погонах мало изменила облик того, чьи плечи она украшала, и на последних страницах повествования нам нет нужды именовать терся иначе.

Так вот, майор Андерсон был убит на юге Палестины, где кони восставших феллахов и бедуинов, горячие и непокорные, бросились из степей в города. Майор Андерсон был убит между городами Беер-Шеба, иначе Вирсавия, и Газа, возле которого было пролито на желтый песок много крови и который никак не удалось захватить англичанам.

О городах Беер-Шеба и Газа — правда, совсем по-другому — нас поучали еще на уроках библейской истории в школе, против «Метрополиса». Смутно помнится мне до сих пор, что город Беер-Шеба был самый южный и знойный из всех городов Палестины и что им и городом Даном, на крайнем севере, мерялась в далекие времена длина всей страны. А крепость Газа, помнится, была непокорная, и всегда много крови лилось у ее стен. И дальше нее не двинулся вглубь Ханаана ни один из воинов Иисуса Навина, захватчика.