Ответ Лесли у Волчьих Ворот долго звучит в нашей памяти, — мы знаем: Лесли наш друг. По четвергам он приходит на квартиру к брату Сергея. Мы уже дважды снабжали его литературой. Вроде той, которая была упрятана в куртке. Так текстильщики Ланкашира и Бредфорда и шотландские фермеры, и докеры с верфей Кардиффа и Ливерпуля, и дровосеки Ирландии, и рудокопы Корнуэллса начинают смекать, что им незачем воевать против своих братьев, что им незачем подавлять движение бакинских рабочих, незачем оставаться здесь, в Баку.

Вот у Лесли есть страсть делать подарки. У меня составилось из них большое хозяйство: коробка Голд-Флэйк — пятьдесят папирос, мыльная палочка для бритья, трубка, ремешок с индийской рупией с ушками, похожий на браслет с часами. Отказываться от подарков Лесли нет возможности. Отказываться — значит наносить ему оскорбление. Я убедилея в этом, пытаясь отказаться от рупии.

Тогда я пускаюсь на хитрость: подарок за подарок. Первый снаряд, пущенный мной в Лесли, — поясок из кавказского серебра. Но и он не умеряет пыла Лесли. — в ответ я получаю записную книжку с календарем. В коричневом кожаном переплетшее, с золотым обрезом. Такие книжки продаются в офицерском кантине.

Лесли сидит у меня в комнате. Я держу в руке подаренную мне только что записную книжку. Я ощупываю, расхваливаю ее, благодарю Лесли. И вдруг говорю ему строго:

— Лесли, вы должны прекратить ваши подарки, слышите?

Но Лесли не отвечает. Это его манера не отвечать собеседнику, когда тот ведет наступление. И только смотреть на него, улыбаясь.

— Слышите? — я пристально гляжу на Лесли. Но он продолжает молчать, и, мне кажется, он ждет чего-то с моей стороны. Я перекладываю книжку из руки в руку, заглядываю внутрь. Ах, вот в чем дело — собственноручная надпись! В переводе на русский она означает:

«Желаю вам всего наилучшего, доброго здоровья, долгой жизни и счастливой смерти — Лесли Рид, Уорстерширского полка».

— Лесли, — говорю я, не меняя строгого тона: — что вы хотите сказать словами «счастливой смерти»? Вы, что же, хотите моей смерти?

Лесли в ужасе отшатывается. Он машет руками. Он пускается в объяснения.

— Ну, ладно, Лесли, я пошутил, — успокаиваю я его. — Еще раз спасибо за книжку. Но вот, Лесли, у меня к вам есть дело… Видите ли, через четыре дня — Первое мая. Вы понимаете, Лесли, Первое мая! Нужно организовать что-нибудь у вас. Понимаете? — Лесли кивает головой, — ну, конечно, он понимает меня. — Меня просил поговорить с вами товарищ Сергей. Так вот, до тридцатого вы заняты, правда? Вас не отпустят. Потолкуйте пока с вашими, а первого рано утром приходите ко мне. Сюда и Сергей придет. Ладно? А вот эти книжки, — я указываю под стол, — возьмите себе и раздайте. Как в прошлый раз. Это вам в подарок, — шучу я, — за записную книжку.

Лесли берет из-под стола стопку брошюр.

«The Sovjet Government and we», «Russian Workers and the British Expeditionary Force».[4]Он собирается уходить.

— Осторожно, Лесли, — напоминаю я ему. — Не попадитесь!

Я захлопываю за ним дверь, выхожу на балкон. В узенькой улице я вижу удаляющуюся фигуру солдата. Шаг его быстр, легок, несмотря на грузные ботинки. Бойкий он парень! Он идет спокойно, чуть раскачиваясь, как ни в чем не бывало. Ко всему, он размахивает руками. Значит, он уже на лестнице успел спрятать брошюрки.

Через четыре дня утром:

— А где Лесли? — спрашивает Сергей, входя в комнату. Не постучавшись, не поздоровавшись.

— Их заперли в казармах, — отвечаю я. Им запретили выходить на улицу.

— Идем туда! — командует Сергей.

У английских казарм, задрав головы, стоят люди. Это часть демонстрации. В окнах верхних этажей теснятся солдаты, и дом напоминает тюрьму. Только узники в этот час не горюют. Они перемигиваются с людьми на мостовой, на тротуаре. Они даже бросают подарки — шоколад, сигареты. Солнце толкается в окна. Деревья вдоль тротуара в цвету.

Неизвестно откуда выкатывается вдруг бочка. Пузатая сорокаведерная бочка. Ее устанавливают на мостовой, у тротуара. Толпа выдавливает вихрастого человека в косоворотке, с красным комком в петлице. Вот он на бочке.

— Товарищи английские солдаты! — шумит вихрастый, жестикулируя. — Мы призываем вас к братскому союзу. Мы хотим, чтобы вы..

Солдаты сосредоточенно смотрят из окон, напряженно слушают. Но они не понимают его. Теперь уже все окна соседних домов и на противоположной стороне полны лиц. Вихрастый шумит, и все, кроме англичан, к кому обращена его речь, понимают его.

— Есть переводчик! — выкликает Сергей и подталкивает меня. Я протискиваюсь к бочке. Вихрастый протягивает мне руку, помогая взобраться. Я стою рядом с ним на бочке. Она шатается подо мной, но я быстро восстанавливаю равновесие.

— Английские солдаты, товарищи! — кричу я вверх, в сторону распахнувшихся окон. — Товарищ, говоривший сейчас, обращался к вам с призывом. Он говорит: вы наши братья; вы не должны слушать ваших генералов и офицеров, которые велят подавлять свободу ваших братьев, бакинских рабочих. Сегодня — Первое мая. Вы Знаете, что означает этот день. Это годовщина убийства в Чикаго ваших старших товарищей, борцов за свободу. Но и теперь не лучшее делается. Вы знаете, что Краснов и Деникин, пользуясь помощью капиталистов Англии, расстреливают и вешают тысячи трудящихся. Вы знаете, что на Урале, в Поволжья чехо-словаки отрезали пленным руки и ноги, топили людей в Волге, зарывали живым в землю. В Финляндии расстреляны тысячи. В Германии убит Карл Либкнехт, тот самый, который первый сказал: долой войну!..

Слова вихрастого потеряны мной. Я вижу лица в распахнувшихся окнах.

— И вот, вас хотят заставить так же поступать с бакинскими братьями. Уже убито по приказу Тиг-Джонса двадцать шесть наших товарищей, и, видимо, этого мало. Но сегодня, товарищи, — Первое мая, день солидарности трудящихся всего мира. Мы знаем, что вы сочувствуете нам, но мы хотим, чтобы вы присоединились к нам целиком и шли вместе с нами против угнетателей, ваших и наших.

Одобрительный гул несется из окон, врывается В мои уши. Но я не успеваю вкусить его сладость — в тесной раме стоит во весь, рост немолодой английский солдат.

— Русские друзья, — говорит он, — за спиной у нас висит приказ: никому не покидать казарм. А мы — солдаты. Дисциплина не позволяет нам уйти отсюда. Но мы говорим вам: мы не пойдем против вас.

Его стаскивают с подоконника.

Я перевожу его слова на русский. Шумят люди на улице, в окнах томми кричат: «Да здравствуют русские рабочие!», шумят мальчишки на зеленых деревьях. Еще говорят ораторы, наши и англичане.

— Сегодня только смотр сил. Но ждите, товарищи, — близок день!

Пустая бочка покинута. Мы идем вниз по улице группой, громко беседуя. На полицейских мы не обращаем никакого внимания.

Сегодня — хороший день. Мы сделали дело: английские солдаты не покажут нам дула винтовок и пулеметов: английских офицеров в этот день не видно на улицах.

Все разошлись. Мы остались с Сергеем вдвоем. Ботинки наши запылены. Мы — усталые, счастливые. Да, это была генеральная репетиция. Скоро, скоро будет спектакль. Мы обмениваемся с Сергеем мнениями о том, правильно ли ведет себя стачечный комитет. Мы восхищаемся смелостью наших товарищей. Мы презираем трусов, которые дрожат перед бессрочной, которые тянут стачку в болото и хотят бунтовать, как капризные дети — до первой конфетки.

— А здорово ты им переводил, с бочки-то, — говорит Сергей.

— Знаешь, Сергей, по правде говоря, я очень мало переводил им. Это я сам все так говорил. Поэтому-то так долго. Я, наверно, плохой переводчик, — шучу я.

— Вон ты какой! — смеется Сергей и всматривается в меня, замедляя шаг. Внимательно, дружески, как старший товарищ, как руководитель.

И вдруг — я вспоминаю моего первого учителя — востроносого Жорика, ЛКУ на бляхе пояса, фуражку с Меркурием, обегающим мир.