И был опять сон, долгий сон. Сон.

Андрей проснулся в час дня.

Обычно Андрей вставал очень поздно, — в первом, а то и во втором часу дел. Он одевался, не торопясь, и, не торопясь, завтракал, читая во время еды и роясь в книжках на полке. Он находил казавшийся ему необходимым телефонный звонок и только в третьем часу садился к столу за работу. Но долго работать ему не приходилось. То вспоминал оп, что нужно поспеть ему куда-либо до окончания дня, то просто работа не клеилась, а то наступало время обеда. Он уходил и возвращался домой поздно вечером и опять садился за стол. Позднее вставание тяготило его, но вместе с тем он находил оправдание, — ведь он так поздно засиживается за работой и редко-редко уснет раньше трех часов ночи. Правда, не всегда здесь была причиной работа, но привычка вставать поздно укоренилась.

Вечером позвонила Анна из лаборатории и обещала приехать. Она приехала и удивлялась, как это она забыла будильник. Они сидели вместе до поздней ночи и говорили друг с другом. Анна пришла к нему на третий день и на четвертый, и оставалась у него, и поселилась у него, как жена, и стала женой. Она внесла в его комнату для него необычную жизнь, радостную и вместе шероховатую и угловатую. Уж слишком непохожи были их жизни. И проявлялись в первое время эти шероховатость и угловатость во всем, — в любом жесте Анны, поступке и слове.

Уже в первое утро не взлюбился Андрею будильник и с каждым днем он становился несносней, как назойливый гость. Этот горлан стаскивал с него одеяло сладких утренних снов, неожиданно и бесцеремонно. Он нарушал его привычную жизнь, неторопливую, закономерную. Этот железный толстяк вырывал из его объятий милую Анну, с грубостью палача обнажал ее и пытал водой в ванной комнате, своим барабанным боем заглушая крики пытаемой. Он в дождь, в снег, в метель швырял Анну на улицу, заставлял шлепать по лужам, тискал ее в вагоне трамвая, и все для того, чтобы отдать ее в полную власть своим братьям в лаборатории, где работала Анна, — и таким же бездушным будильникам, часам и хронометрам, — до самого вечера. Андрею казалось, что будильник командует Анной с самоуверенностью и высокомерием любовника и что Анна подчиняется ему беспрекословно. Это даже Злило Андрея, и, странно сказать, он почти ревновал ее к этому железному толстяку, наглецу.

А вместе с тем была к Анне нежность, благодарность и нежность, только туго запутанная, смешанная с какой-то угрюмою хозяйскою властностью, колючею и бородатою. И особенно она оживлялась перед тем, как Анне уйти на работу, — Андрей не любил отпускать ее. Будто хотели у него отнять Анну, им нажитое добро, им выхоленное и облюбованное. Будто хотели отнять у волчицы волчонка, а она нежно лизала его и скалила зубы. Будто хотели у Андрея вырвать что-то из тела — руку ли, ногу ли? — его собственность и неотъемлемость.

Однажды даже дошло до ссоры, и Андрей упрекнул Анну, что она бессердечная, и что свои хронометры она любит больше, чем мужа, и что при таком положении нет смысла жить вместе. Тогда Анна собрала свои вещи и уехала к себе в прежнюю комнату, на 14-ю линию, на Васильевский остров, и Андрей был раздосадован этим событием. А все это произошло из-за будильника, и Андрей горел к нему ненавистью, из-за будильника, и всей иной жизни, внесенной в его комнату Анной, новой жизни со всеми ее шероховатостями и угловатостями, нарушившими хозяйскую свободу и своеволие Андрея. И вот теперь Анны не было, и он долго ждал ее, не вернется ли она к вечеру, к ночи, и он не дождался ее, и лег спать. И сон спеленал его, как несмысленыша. И был опять сон. Сон.

Но — то ли спал Андрей, то ли не спал?

Странный сон! Он торчал и ушах Андрея, как вата. Странный сон! Он был беззвучен и пресен, как вата. Странный сон! Он был тишиной и, вместе, предчувствием звука. Будто Андрей ждал какого-то незнакомого звука, — то ли рожка пастуха, то ли далекого рога охотника, то ли топота шагающей армии. Все казалось Андрею, что тишина испарится и явится звук. Он был подозрителен, ожидаемый звук, и враждебен и, вместе, желанен. Он был страшен, ожидаемый звук, и, вместе, приятен. Он являл двойственность запретного плода, и тяготение к нему было томительным. Потом казалось Андрею, что тишина лопнет, как мяч, и настигнут Андрея знакомые звуки будильника. Это было трудное чувство — то ли сомнения, то ли неверия. Андрей даже считал избавлением, если бы вновь зазвучали недружелюбные прежде звоны будильника. Пожалуй, он даже хотел их теперь и вслушивался в сонную вату настороженно, упорно, будто разведчик, сбитый с пути. Его охватило острое желание звука, звона будильника.

Но сон был беззвучен и пресен, и звуков будильника не было.

Их не было одно утро, и два утра, и десять свежих морозных утр, и месяц. Память об Анне даже стала тускнеть в сознании Андрея, а железный толстяк, назойливым родичем поселившийся в комнате, был далек и не стаскивал больше с Андрея одеяла сладких утренних снов. Андрей даже стал забывать его бесцеремонные зовы. Он даже ощущал чуть снисходительную нежность к будильнику, быть может, чуть напоминавшую чувство к утерянным на перекрестке часам. Жизнь потекла обычным порядком. И сон пеленал ее жестко и туго, как несмысленыша.

Однажды Андрей встретил Анну в театре, одну. Они столкнулись лицом к лицу в узком проходе. Андрей смутился и хотел отступить, но избежать встречи было нельзя. Да оно и не нужно было избегать. Они пошли вместе, и встречались в антрактах, и рассказывали друг другу о своей жизни за месяц разлуки, и ссоры между ними будто и не было. Они решили быть опять вместе и не разлучаться. И Андрей, как в первый вечер, сказал «зайдем ко мне», и Анна сказала «поздно, двенадцатый час», и Андрей сказал «ну, не надолго». Но Анна обещала прийти на другой день и перевезти вещи, и Андрей согласился. Она приехала на другой день и перевезла вещи — и железный толстяк был среди них. Андрей и Анна поздно сидели и поздно болтали, как прежде. И Анна завела, как прежде, будильник. И они поздно уснули. Поздно.

Звон будильника вырвал Андрея из теплого сна, звон будильника.

Но Андрей не признал в нем знакомца. Так не похож был новый звук на прежний, привычный. Новый звук! Будто долго искали его, закатившегося, упрятавшегося, и не могли найти. И вдруг нашли его. Новый звук! Он шумел теперь радостно и избавительно, как зеленая ветвь в песках над родником шумит путнику. Он звенел, как находка. Он звенел, как ключник ключами, замыкая сон и выпуская зарю. Он трубил, как рожок пастуха на заре, как охотничий рог, как горнист, подымая военных коней на заре. Он распевал песнь товарищества между ним и Андреем и протягивал ему свою звенящую руку.

И глада Андрея раскрылись.

Он увидел Анну, уже освеженную утренней холодной водой, и с новой радостью ощутил свою встречу. Но ему было неловко, что он в постели и опять отстает. Он стал одеваться, быстро, стремительно. Он залил водой ванную комнату. Он набил рот зубным порошком. Он растер тело до крови. Он точно дрался на конкурсе быстроты одевания. И он влетел в комнату, когда Анна, напевая песенку, садилась к столу, и он успел сесть вместе с ней. Она налила ему чай и нарезала хлеб, и Андрей сидел рядом с ней, утренне-равный, и чувствовал, как горяча вода и как свеж и утренней воздух, плывущий через окно.

— Ты что так рано сегодня? — спросила Анна.

— Не спится, — ответил Андрей. — Хочу поработать.

Перед уходом Анна обняла его, и он проводил Анну до двери парадной. Он смотрел, как Анна спускается с лестницы, и слышал, как хлопнула дверь внизу. Тогда он вернулся к себе в комнату. Он был один, один. Но пустоты теперь не было, и одиночества не было. И тишины прежней не было, пресной, как вата. Он сел к столу, стал писать.

И неуклюжей робости не было и неуверенности. И замурлыкал песенку, новую, похожую на принесенную Анной. А будильник шел рядом с ним в ногу. Андрей слышал его, и видел, и почти осязал его железное тело. Будильник топал ногами, неутомимый и призывающий.

После переезда Анны, Андрей стал вставать рано. Это будильник будил его, будильник, с утра распевающий песнь товарищества между ними тремя. Они, как товарищи, подымали друг друга, каждый за всех. Просто странным казалось: прежде — враг и разлучник! Андрей и Анна размыкали глаза по его первому петушиному зову. Они так привыкли вставать по его верному зову в это верное время, что будильнику даже не всегда приходилось будить их.