На перекрестке двух людных улиц движение остановило Андрея. В хлопьях снега шли перед ним пешеходы, трамваи, автомобили, автобусы. Светлый диск больших электрических часов висел над перекрестком, как солнце.

«Надо проверить часы», — решил Андрей и потянулся к карману. — «Надо проверить часы», — согласились пальцы и зашевелились, чтобы извлечь из нагрудного кармана часы. Но вместо обычной припухлости они нащупали гам пустоту. Часов не оказалось. Андрей стал шарить по всем карманам, все быстрей и все беспокойней. Часов нигде не было. Что за черт! Ведь он ясно помнил, что, уходя из дому, взял их с собою. Но часов нигде не было. Очевидно, он потерял часы или выкрали их у него из кармана. Часов, так или иначе, не было.

Тогда его охватила досада.

Исчезли часы, с которыми он не расставался со школьной скамьи, подарок отца. Он прошел с ними школу и университет, историко-литературный отдел. Сколько лёт они служили ему? Андрей прикинул в уме: семнадцатый — тридцать второй. Пятнадцать лет служили Андрею часы. Неужели исчезли они навсегда? Андрею не верилось. Казалось, часы еще тикают в нагрудном кармане, возле самого сердца, и, стоит лишь пожелать, их можно будет вновь осязать, видеть и слышать. Они еще жили в его ощущении обманчивой жизнью, как ампутированный орган в ощущении калеки. Он даже еще раз нащупал карман.

Но там часов не было.

Тогда они возникли в сознании Андрея во всей своей живости и осязательности.

Андрей увидел их мятую, потертую крышку, их циферблат, морщинистый, желтый от времени, которое вяло кружило над ним своими черными стрелками. Андрей услышал их слабое тиканье, старческое и склеротическое. Он вспомнил, как иногда часы вдруг съеживались и замирали, не поспевая за солнцем, и как он обнажал тогда механизм и сдувал пыль, наметенную временем, и как дыхание его на время оживляло часы, и они продолжали идти, ковыляя и отставая. Это были старые часы и они жили отстающей, ковыляющей старческой жизнью и Андрею они вдруг показались похожими на старика.

Снег все падал, и в хлопьях снега шли пешеходы, трамваи, автомобили. А Андрей все думал: «часы, часы», и его досада усилилась, и он даже решил не идти в издательство, куда собрался раньше снести рукопись. «Часы, часы», — думал Андрей, шагая долго по улице, заглядывая в витрины и читая рассеянно вывески. И вдруг он прочел надпись «Промкоопчас». Он подошел к витрине. Там было множество часов — настольных, карманных, наручных. Они сидели, висели на стеклянных жердях, как птицы, глядя на улицу совиными зрачками своих циферблатов, иные — горя желанием свободы, иные — сонливо и безучастно, а над всеми ними, как солнце на перекрестке, царил большой циферблат с красной надписью на груди: верное время.

«Надо присмотреть новые часы», — вздохнул Андрей и вошел в магазин.

И только вошел, как ощутил, что беззвучный в витрине птичник часов сразу ожил. Заключенные в металлические, деревянные, стеклянные клетки, затикали, заверещали, запели механизмы на сотни ладов. Андрей услышал грузный голос степенного спутника трапез — столовых часов, и кокетливый звон старинных курантов, и будящий зов будильника. Андрей услышал топот рабочих часов — грубых луковиц, и щебетанье дамских золотых колибри. Здесь был мужественный голос соучастников труда и праздный лепет свидетелей праздности.

Это была какая-то разноголосица времени.

Здесь были хронометры, решающие банальную участь игрока на бегах и внимающие разгоряченному сердцу соревнующегося на значок ГТО. Здесь были деловитые счетчики оборотов моторных валов, и беспечные завсегдатаи теплых каминов, и неумолимые судьи сраженного боксера на окровавленном парусиновом полу. Здесь были суетливые соседи и всезнайки сердец — карманные часы, и надменные измерители скорости ветра. Здесь были соглядатаи первых нежных свиданий и горьких разлук, и измерители времени полета шрапнели и времени тления бикфордова шнура. Здесь были часы повседневности и исключительности, каратели опозданий и гонцы преждевременностей, нотариусы свадеб, смертей и зачатий.

Так звучали часы для Андрея, и так их слышал Андрей.

Он замечтался. Он стоял перед шкафчиком, собранием старинных часов. Он стал рассматривать их непривычные старомодные формы, их неуклюже-изящные органы, их разрисованные эмалевые циферблаты — пейзажи, арабески, цветы, ангелы. Он стал разбирать надписи, марки: Пурзэ, Рекордон, Эрншоу, Жак Сюшэ. Здесь было довольно богатое собрание часов, и Андрей чувствовал себя возле них своим человеком. Особенно привлекли его одни забавные пузатые часы. Он потянулся к стеклу, чтобы разобрать стертые буквы на циферблате, и увидел в стекле расплывчатое отражение своего лица и рядом с ним еще одно, чужое лицо. По-видимому, кто-то еще заинтересовался часами.

— Это брегет, — сказал Андрей, прочтя надпись. И вдруг он услышал нежданную реплику:

— Пока недремлющий брегет не прозвонит ему обед!

Реплика была так неожиданна, что Андрей обернулся. Он увидел ничем не замечательную, обыкновенную девушку в обыкновенном сером пальто, в алой шапочке, с чемоданчиком в руке. Девушка стояла плечом плечу к Андрею и улыбалась приветливо, но чуть задорно и снисходительно, будто выжидая ответа. Но Андрей не был настроен шутить. Он снова вспомнил потерю.

— Зачем вы говорите вещи, смысла которых не понимаете? — редко сказал он и, заметив удивление в лице девушки, подтвердил: — не понимаете. — Но удивление не исчезало. Тогда он спросил: — Ну, скажите, что означает в произнесенной вами фразе Пушкина слово «брегет»?

Девушка хитро улыбнулась.

— Брегет, — сказала она уверенным тоном, — это особые старинные часы, хронометр, по имени конструктора, парижского часовщика и механика Абрагама-Луи Бреге, жившего в конце восемнадцатого и в начале девятнадцатого века.

Ответ был исчерпывающий. Андрей опешил. Он хотел спросить: откуда вы знаете? Но вместо этого сухо сказал:

— Верно. И все же неверно. Даже абсолютно неверно. Вы, видно, думаете, будто Пушкин хотел этой фразой сказать, что Онегин гуляет до тех пор, пока недремлющий брегет, иначе сказать — часы, не прозвонят ему обед, иначе сказать — не напомнят ему об обеде. Так ведь?

— Ну, конечно, — ответила девушка.

— Чепуха, — сказал Андрей, — чепуха. — И почувствовал желание разговориться. — Любое слово Пушкина несравненно хитрей, чем вам это, милая барышня, кажется. Брегет в данной фразе совсем не значит часы, или еще там какой-то хронометр, а просто и, как вам ни покажется странным, — желудок.

— Желудок? — раскрылся рот девушки.

— Да, да, желудок! — сказал Андрей многозначительно. — Да ведь об этом говорит сам Пушкин, в другом только месте. Помните? «Желудок — верный наш брегет». Так ведь? И смысл нашей фразы становится ясным. Поэт здесь сострил, пошутил. Он сказал: пока недремлющий желудок, да-да, желудок, конечно, а не часы, или еще там какой-то хронометр, не позовет обедать Онегина. Попросту говоря, пока не заурчит в желудке. Часы здесь иносказание, как и все, впрочем, иносказание у большого поэта. Вам это ясно, милая барышня?

— Интересно, — протянула девушка в сером пальто.

— Как видите, — торжествовал свою победу Андрей, — желудок и время весьма тесно связаны между собой.

— Интересно, — повторила девушка в сером пальто.

И они направились к выходу.

— Закрывайте дверь, граждане, швейцаров нет, — крикнул им вдогонку лупоглазый циклоп, часовщик.

Они обедали вместе — ее звали Анна — и были вместе в кино и вместе гуляли. А снег летал, все летал и падал на их плечи и лица, и лица их были мокро заснеженные, и им было тепло. Андрей сказал «зайдемте ко мне», и Анна сказала «поздно, двенадцатый час». Но Андрей сказал «ну, не надолго», и они вошли к нему в комнату. Андрей включил штепсель чайника, и разостлал салфетку, и положил печение, и затопил печь, и снег таял на их пальто, висевших в передней. Андрей разбранил свою комнату, а Анна похвалила ее, и чай был горячий, и печка была горячая, и они рассказывали друг другу о многих вещах, и им было тепло.