Тщательно ли обыскивают в английской военной полиции? Надо отдать должное наряженным в хаки бравым родичам Скоттланд-ярда: тщательно, очень тщательно. Если нужно, кинжальный штык вспорет засаленный околыш фуражки, обшлага брюк, упрямую подошву. Если нужно, приклад постарается убедить врага быть откровенней.

И все-таки записная книжка с календарем — памятка Лесли — и спички ухитряются остаться со мной в темной, душной дыре MP. Я нащупываю книжку. Какое сегодня число? Я жертвую спичкой, чтобы взглянуть на календарь. Огонек вырывает из темноты так дружески и так беспомощно звучащие теперь слова Лесли:

«… всего хорошего, доброго здоровья, долгой жизни…»

Я зажигаю вторую спичку: 21 мая. Эта дата обведена на календаре густым красным кружком. Он означает, что этой ночью уходит в Россию туркменский кирджим, полный бидонов с бензином.

— Парнелл, проснитесь! — тереблю я его плечо: — Это я, Лен.

Он открывает глада.

— Лен, так поздно?.. — бормочет он удивленно.

— Парнелл, друг, помолчите минуту. Я должен уехать сегодня. Сергей и я, в два часа. Я забежал к вам, Парнелл, проститься, только что меня «отпустили» из Эм-Пи. Да, да, я видел Крабба… У меня несколько минут времени.

Парнелл сбрасывает одеяло, стремительно надевает брюки.

— Подождите минуту, — шлепает он босыми ногами к выходу.

Я жду. Храпят на кроватях солдаты. Я смотрю на кровать Лесли Рида. Укутавшись с головой под одеяло, лежит на ней теперь другой уорстерпшрец. Ах, Лесли… Очень душно в казармах. На дальней кровати кто-то закашлял. Я прячусь в тень. Но вот и Парнелл идет с каким-то мешком в руке.

— Немного продуктов, — говорит он: — возьмите. Только что с офицерского рынка, — острит Парнелл, видя мое замешательство.

Я заглядываю аз мешок: банки молока, мясные консервы, хлеб, варенье.

Я жму его шершавую руку.

— Вы хороший товарищ, Парнелл, очень хороший. Мне хочется сказать ему что-нибудь на прощанье, поблагодарить, но слова мне приходят все такие неподходящие.

112

— Слушайте, Парнелл, — я все держу его руку: — я уверен, что скоро все будет иначе, совсем по-другому. И мы с вами еще увидимся, — говорю я уже совсем невпопад.

— Правильно, Лен, — отвечает Парнелл, — и я желаю вам счастья…

Он доводит меня до двери. Знакомый часовой пропускает меня беспрепятственно.

И вот дом, где живет мистер Твид, позади.

Позади город, и я не вижу больше его и не оборачиваюсь. Я бегу по набережной, быстро-быстро, натыкаясь во тьме на обломки железных листов, разбитые якоря, доски, камни.

Мешок у меня в руке. Шумные брызги летят через камень набережной.

Набережная погружена во тьму. Слышно, как дышит море. Кир Джимы покачиваются у пристаней. Мы уходим в Россию с горючим.

Глупые школьники с улички Лорри! Вы все еще тянете старую песнь о вольных домах Англии, а длинноносая мисс Гузберри не устала твердить вам: мы соль земли. Еще жива среди вас сказка о 17-м драгунском полке — об ирландском капрале, сложившем голову за короля в темных вековых лесах Каролины. Вас продолжают учить: не возжелайте чужого, берите пример с бедного мальчика Сэнди, продававшего спички в холодную ночь под Рождество.

И из вас тянут, глупые школьники, слезы на ваши глаза, плетя скучную басню о том, как богатый джентльмен с тростью подошел к бедному Сэнди и доверил ему шиллинг, и как Сэнди побежал разменять шиллинг. И как быстрая карета сбила с ног бедного Сэнди и окровавила его, и как честный Сэнди дополз к богатому джентльмену и вернул ему шиллинг без одного пенса, причитавшегося за два коробка спичек…

Глупые школьники с улички Лорри!

Камень дикаря, привязчивый бумеранг, тяжкий меч рыцаря и летучая монгольская сабля, вилы партизана, кастет апаша — дороги его обладателям. Они дают мясо, вино, хлеб. Уверенность вселяет в солдат розвальца броневиков. К земле пригибает крик орудий даже твердые спины. Суров танк, обращающий в грязь белый боярышник Фландрии. И только ружью, прильнувшему к обветренной, обожженной солнцем щеке, дано испытать на себе нежность и страсть возлюбленного.

В городе Энфильде, в английском графстве Мидльеекс есть оружейный завод. Он изготовляет ружья ли-энфильд.

Английский ли-энфильд коренаст с виду, короткостволен, С кинжальным штыком, пятизарядный. Его калибр — три и три сотых линии. Это значит — ширина канала ствола три и три сотых линии. Его прицел — до двух тысяч восьмисот ярдов.

Это значит — вот луг в цвету, он весь зеленый, и солнце, солнце, и злой глазок зверька в хаки ловит торс врага, и указательный палец нажимает курок.

(А игла рыбака пробивает холст паруса.)

Сердце матери, бедное, как пугливо оно, как вздрогнуло.

Вот руки упавшего, которые мать согревала, когда они были крохотными, в суровые дни, когда не было дров и туман бил в окно, когда спирт качал мужа, вот руки упавшего рвут траву, ищут солнце в зеленой траве, на черной земле, политой кровью.

Вы должны знать: английский ли-энфильд — это злое ружье.

Он проныра, английский ли-энфильд. Куда только ни забредал он, к кому только ни являлся непрошеным гостем. Какие только воды ни полошил пулями.

По следам Ливингстона и Стэнли он добрел к сердцу Африки, к озеру Танганайка, чьи воды бесшумны, — золото юга звало его. Он поглядывал на беспокойный Шанхайский залив, где многотрубные корабли и тощие джонки, где кишат канонерки, сверкая чешуей, точно сельди.

Он псом сторожит ворота морей: в порту Адене — Красное море, Индийский океан — в Сингапуре. И у Золотого Берега он, где по пояс в жаркой воде негры и горбы тюков на их мокрых спинах. И холодные воды у Мурманска помнят его, и Линкольново море, далеко за полярным кругом, в вечных льдах.

Продажная шкура он. Его обнимают басмачьи темные руки.

Он бьет в спину кули. Он добил буров.

Много слез из-за него пролито, слез обиды, отчаяния, ненависти.

Я помедлил в сенях, чтобы дать отпотеть винтовке с мороза.

И в помещении принялся за разборку.

Я поставил винтовку прикладом на землю, стволом к себе, и, прижимая большим пальцем левой руки штыковую трубку, легкими ударами ладони правой руки снял штык. Вывинтил и вытянул кверху шомпол, вынул затвор и разобрал его. Отделил ствольную накладку, ствол от ложи, крышку с подающим механизмом от магазинной коробки, отделил и разобрал спусковой механизм.

Затем я вычистил канал ствола. И на пакле не было больше ни грязи, ни красноты, ни желтого налета от ржавчины, а только синева от металла. Ствольную коробку я обтер сухими тряпками, а затем тряпками просаленными. Углы, щели, дыры, изгибы очистил заостренными палочками. Вычистил и смазал все части, собрал винтовку, обтер от лишней смазки, осмотрел, не пристала ли где пыль и грязь, и поставил на место.

Убрав принадлежности, я вымыл руки и полез на полку.

Лютая зима стояла у Батайска в тот год.

«Империализм, — прочел я в книге, — есть ожесточенная борьба великих держав за раздел и передел мира, он неизбежно должен поэтому вести к дальнейшей милитаризации во всех странах, и в нейтральных и в маленьких.

«Что же будут делать против этого пролетарские женщины? Только проклинать всякую войну и все военное, только требовать разоружения?

«Никогда женщины угнетенного класса, который действительно революционен, не помирятся с такой позорною ролью. Они будут говорить своим сыновьям:

«Ты вырастешь скоро большой. Тебе дадут ружье. Бери его и учись хорошенько военному делу. Эта наука необходима для пролетариев не для того, чтобы стрелять против своих братьев, рабочих других стран, как это делается в теперешней войне и как советуют тебе делать изменники социализма, — а для того, чтобы бороться против буржуазии своей собственной страны, чтобы положить конец эксплуатации, нищете и войнам не путем добреньких пожеланий, а путем победы над буржуазией и обезоружения ее».