В этом краю виноградную лозу почти не надо возделывать: дикая, она роскошно цветет даже в лесах, перебрасывается с дерева на дерево. Осенью, когда листья желтеют и опадают, все крестьяне, от мала до велика, с зари до заката работают в пожелтевших садах. По вечерам давят виноград загорелыми ногами и собирают сок в глиняных кувшинах-гигантах, врытых в землю. А земля дает марганец, ячмень, кукурузу, пшеницу.

На юге страны есть богатые пастбища. Блестит на солнце шерсть коз и овец. А на востоке, у междуречья — поля риса и хлопка. Этот рис брат персидскому рису, с такими же стройными стеблями — иной раз с девичий рост, — листья которых широки и по краям шероховаты. В устье большой реки и в море у побережья ловится красная рыба — большеротые белуги, шипы, осетры и белая рыба — судаки, воблы, лещи.

Там, где хребет спускается к морю, есть полуостров в форме птичьего клюва. Желтые пески покрывают его. ветры дуют над ним. В недрах его таится драгоценная нефть. Нефть движет корабли, аэропланы, автомобили, сельскохозяйственные орудия. Нефтью смазывают машины, освещают дома. Без нефти, как замерзшие птицы, упали бы аэропланы.

Вот всей этой страной от моря до моря, к югу от снежноголубого хребта, хотят завладеть! незваные гости. Они хотят вырубить широколиственные леса Грузии. Хотят вырвать из недр земли марганец Чиатур. Хотят отрясти отягощенные плодами ветви по берегу Черного моря. Каспийская осетровая икра щекочет их нёбо, а сок винограда, впитавшего влагу реки Алазани, пьянит кровь и зовет к воинским подвигам не хуже хмеля Сэррэя, сидра Девоншира, шотландского виски. Русский табак кажется им нежнее Виргинии. Им нравится украшать, плечи своих женщин шелком Гокчая, шалями из козьего пуха с южных нагорий. Риса и хлопка Пенджаба. Ауда, Бенгалии им недостаточно.

Но больше всего их манит нефть, драгоценная нефть, которую так трудно родит земля и которая так нужна им. «Кто будет владеть нефтью — будет владеть миром», — еще много лет назад сказал лорд Фишер в штабе империалистов.

Вот всей этой страной хотят завладеть незваные гости: в Париже идут переговоры о выдаче Англии мандата на Закавказье.

Я забыл еще кое-что сказать об этих гостях. Вот что: в знак благодарности они покажут нам угрюмые дула ли-энфильдовских винтовок и пулеметы механика Льюиса.

Сергей, Лесли, я — поднимаемся на гору. Синий залив и город остаются внизу. «Президент Крюгер» становится маленьким. Мы видим лодчонки, жмущиеся к пристаням, точно дети к коленям матери. Весна. Солнце прогревает наши плечи и спины.

Наконец мы на горе. Мы пересекаем неогражденное мусульманское кладбище, последний, приют нищеты. Об этом говорят низенькие надгробные памятники, похожие на придорожные камни. Аллах сулит ласки гурий и мед и вино в будущем мире, — к чему же родным бедняка тратить деньги на изваяния?

Вот и кладбище позади. Степь лежит перед нами, желтая степь. Мы движемся к Волчьим Воротам. Еще недавно здесь шли Зои с турками. Лесли нагибается и подымает ржавый осколок снаряда. Он молча разглядывает его. а затем со всего размаха кидает вдаль, к морю. Мы мало говорим, шагаем лениво. Все трое мы оказались в этот день свободными. Мы пришли сюда подышать свежим воздухом.

Вдруг я обнаруживаю островок зелени. Необычайный и чуждый среди желтых песков. Он только расцвел, видимо. Мы делаем привал на зеленой площадке. Пьем воду из фляжки Лесли. Я ложусь на спину. Лесли возле меня. Он смотрит на юг, на далекое, море. Сергей сидит к нему боком, свесив голову. Разгоряченная спина моя чувствует свежесть зелени. Я жую сожженную солнцем травинку. Я протыкаю ее между зубами.

— Сергей, — говорю я: — эти черти снова отправили сегодня два состава по тридцать цистерн. Это значит — пятьдесят цистерн по полторы тысячи пудов, нет, даже больше — около ста тысяч пудов. Я слышал, Твид говорил с Андерсоном, что англичане поставили условие: тридцать цистерн ежедневно в Батум, да еще — я не разобрал точно — семьсот пятьдесят тысяч пудов ежемесячно. Это в то время, когда в Россию не вывезено ни одной капли вот уже столько месяцев…

— Не в этом беда, — угрюмо возражает Сергей: — вывозили и больше. Вот лет двадцать тому назад, кажется, в один год вывезли чуть не сто миллионов пудов. Беда в том, что эти сволочи хотят овладеть недрами. Тут, брат, дело опаснее. И это во всем они виноваты, эти болваны, — он кивает головой в сторону Лесли. Но тот недоуменно смотрит на Сергея своими голубыми, почти детскими глазами.

Я вспоминаю синий залив, вылинявший брезент на орудиях. флат корсара.

— Лесли, — подталкиваю я соседа локтем: — что вы думаете о приходе сюда британских войск?

Лесли не отвечает. Он отворачивает правую полу куртки и роется в сером кармашке, там, где зашит индивидуальный пакет — марлевый бинт, под — неверное спасение солдата.

— Вы что же не отвечаете? — настаиваю я.

Сергей не говорит по-английски. Он не понимает нас.

Лесли все копошится в сером кармашке. Он вытаскивает наконец сложенную вчетверо тоненькую книжонку.

«The Allies crime against Sovjet Russia», читаю я и перевожу Сергею: «Преступление союзников против Советской России». — И дальше, в переводе на русский: — «Письмо группы английских коммунистов к английским и американским солдатам».

Сергей берет меня за руку, жадно всматриваясь.

Это тоненькая книжонка. Всего страниц десять. Я раскрываю ее наугад.

«Солдаты и матросы, — читаю я, — что вы тут делаете? Зачем вы тут? Кто привел вас сюда? Вы обмануты и идете против своих братьев…»

Руки Сергея дрожат. Ветер треплет его русые волосы. Я чувствую, как бьются наши сердца.

— Ю ко́ммунист? Коммюни́ст? — торопливо, на ломаном языке говорит Сергей, пристально глядя на Лесли. Раскаяние за сорванную на солдате злобу, надежда слышатся в его голосе. Он говорит взволнованно, шепотом, хотя вокруг нас никого нет. Мы на зеленом острове, среди желтых апшеронских песков.

— Я ваш друг, — задумчиво, протяжно отвечает Лесли Рид, рядовой Уорстерширского полка британской оккупационной армии.

Сергей прочел мне копию письма товарища Коломийцева из Астрахани. С большой опаской ее передают из рук в руки. Это ужасное письмо — смесь отчаяния и надежды:

«Если в этом году бакинская нефть не будет получена Россией, то возможны тяжелые, надолго непоправимые потрясения, может быть даже полный крах. Если бы вам удалось, хотя бы путем огромных затрат, доставить в Астрахань пудов 300–500 первосортного или даже второсортного бензина, то вы буквально оживили бы здешнюю воздушную флотилию и дали бы возможность использовать стоящие мертвыми аэроистребители огромной мощности и силы…»

Запасы нефти и нефтепродуктов достигли невиданных для Баку размеров. И с каждым днем они возрастают. В резервуарах находится около трехсот миллионов пудов. Резервуары стоят отяжелелые, болынеживотые, точно дети, больные водянкой. Они пухнут от переполнения. Вот-вот нефть переплеснется наружу и потечет по улицам, обесценивая боны, выбрасывая рабочих с промыслов, сея голод и нищету, отчаяние и — революцию.

Близится день полугодовщины расстрела двадцати шести Комиссаров. Пролетарии готовятся ко всеобщей забастовке. Ждут столкновений.

Готовятся и оккупанты. За два дня до траурного шествия британский штаб присылает в газеты очередное опровержение участия Тиг-Джона в расстреле.

«Вы производите необоснованные и ложные нападки на английских офицеров…» — бессильно ворчит штаб.

В день полугодовщины в оперном театре идет митинг. Три тысячи человек спрессованы в ложах, в партере, на балконе, на галерее, в проходах. Капельдинеры с золотыми галунами сметены, как соломинки наводнением.

— Это только репетиция, — говорит Сергей, выходя на воздух из-за кулис, где мы провели весь вечер среди организаторов митинга.

На другой день я задаю нетактичный вопрос мистеру Твиду:

— Скажите, мистер Твид, как вы думаете, виновато английское командование в расстреле?