Следом за Блонском пали гарнизоны в Бызьве и Сорокиной Горе. Солдаты полностью перешли на сторону партизан.

Побывали мы с Николаем Васильевичем и в тех местах, где землянки были, у высотки, с которой они вели огонь по колонне эсэсовцев, на полевом аэродроме. Отряд Козарова влился потом во вторую партизанскую бригаду, где Николай Васильевич был начальником политотдела.

Побродив по лесам и деревням, постояв у обелисков, повстречавшись со многими бывшими партизанами, мы незаметно приходим на Желчу, где была мельница.

— Ноги сами меня сюда тянут, — говорит Николай Васильевич. — Давай-ка отдохнем малость, костерок запалим на старой теплине…

Зачерпнув котелком в омуте воду, он вскипятил чай. Сидим молча, пьем…

А солнце скрылось уже за зубчатой стеной леса. Стало прохладнее. Просвистели над головой утки и упали где-то за камышами. Было слышно, как за рекой, на ферме, смеялись доярки и позвякивали бидонами. Стреноженные кони допрыгали до омута и встали как вкопанные, к чему-то прислушиваясь. Я заговорил о том, что мельница — место особенное, Минковские — герои и надо бы как-то увековечить все это, камень хотя бы поставить, надпись выбить…

— Обыкновенные они… — печально говорит Николай Васильевич. — Таких семей, как Минковские, тысячи. Их фамилии на обелисках по селам обозначены. Никто не забыт… И Минковские значатся в Гвоздно. А что касается мест особенных, так они на каждом километре есть. Весь наш район, считай, памятник. Народ в сердце своем хранит все это. Хранит и никогда не забудет… Никогда…

Он подбросил в костер хворосту, и пламя озарило его обветренное лицо с плотно сжатыми губами.

Я хорошо помню, как впервые почувствовал землю. Было это давно, в детстве. Стояло тогда жаркое лето. Мы с Витькой Страховым пошли в лес за ягодами. Бродили целый день, устали и проголодались. Витька остался с пастухами у реки, а я покатил к дому один…

Ломоть черного теплого хлеба и теплая земля под босыми ногами — это идет у меня из детства. Это я всегда чувствую и помню. Земля и хлеб — они всегда вместе…

Недалеко от нашего села, за большаком Горький — Арзамас, есть Матренин бугор. Мы тут всегда отдыхали после дальней дороги. И я решил посидеть немного, глотнуть студеной водички из родника, который бил внизу, в лопухах. Солнце уже перевалило к закату, но жар его не угас, бугор так прогрелся, такие вкусные запахи шли от него, что, мне захотелось прилечь. Я повалился грудью, раскинул руки и почувствовал землю. Именно почувствовал, как чувствуют ласковое тепло родного человека. Мне показалось тогда, что земля живая, что там, в глубине, стучит ее огромное сердце. Я понял, почему люди так сильно любят землю. Я увидел улыбку отца, когда он, вскапывая огород лопатой, положил на ладонь темно-серый комочек и говорил, любуясь им:

— Эх, хороша нынче земелька… Дождички в самый раз ее подкормили… Не земля, а чудо!

Брал землю в руки и наш колхозный председатель дядя Саша Лощилов. И тоже говорил разные одобрительные слова. Хвалил за землю и ругал, скошал трудодни и выдавал премии. А мы, мальчишки, бегали по земле босиком и не знали, что она чудо. Да и знать, наверное, особо-то не надо было. Все величайшее и самое необходимое для жизни почти не замечается: воздух, вода, солнце. Так же и земля. И самое бытие наше. Это же естественно. Но только до тех пор, пока земля, вода, воздух не начнут стонать от боли. Когда природу и основу ее — землю начинают обижать насильственно. Хотят взять от нее много, ничего не давая взамен. Грубо издеваются над ней, полагая, видимо, что она все выдержит…

Бытовало мнение, что земли у нас видимо-невидимо. Некоторые и сейчас так считают. И губят плодородную почву огромными площадями. Мне не раз приходилось видеть это…

Два старинных костромских села, Борисоглебское и Завражье, находятся на юге области, недалеко от Волги. Старики говорят, что раньше от села к селу шла обычная дорога, по которой ездили в основном на телегах. А рядом с колеей проходила еще узкая пешеходная тропочка, и все это вместе занимало метра четыре в ширину. По обе стороны тянулось поле, и летом, перед жатвой, тяжелые колосья ржи ласково касались рук пешеходов…

А лет пятнадцать назад я насчитал тут шесть или семь дорог, одну рядом с другой, разбитых, погибельных. И совсем уж расстроили меня эти места в последний приезд. Пыла вторая половина апреля, снег весь растаял, и над полями, в чистой небесной лазури, неумолкаемо звенели жаворонки. Но не радовала, не ложилась на душу эта весенняя благодать. И потому не радовала, что путь, на который мы ступили, весь этот лежащий впереди лик земной был обезображен, исхлестан следами тракторных гусениц, скатами машин и самосвалов, глубокими колдобинами с мутной застоявшейся водой. Я не мог разобрать, какая тут из десятка дорог, занимающих полосу метров в двести, не меньше, считается главной. Это была сплошная рана на теле земли, на плодородной ее почве, безжалостно примятой вместе со стебельками озимой пшеницы…

— Это сколько же тут земли погублено?

— А вот считай, — сказал мне попутчик, знакомый учитель из Завражья. — От села до села километров десять. Вот и множь. Язык не поворачивается цифру называть…

Земля родная… Нет ей цены. Она основа основ всех богатств державных, сама жизнь и сила наша. Она поит, кормит и одевает нас. Есть ленинское крылатое выражение: «Берегите землю как зеницу ока». В ученых книжках я вычитал: сто лет надо, чтобы образовалась на земле плодородная пленка всего в сантиметр толщиной. Почти невозможно на значительных площадях заново создать почву со всеми ее сложными, многообразными свойствами. Владеть землей — это мечта крестьянских поколений. Из-за небольшой межи в старину дрались кольями. У бедных людей земли никогда не хватало, делили ее по едокам. Мне с первого класса запомнилась картинка из какой-то книжки: бредут по пыльному тракту мужики, женщины и дети, кто в лаптях, кто босой, лица худые и страшные, за плечами пустые котомки…

— Безземельные это, — пояснила мать. — Земельки им, бедным, вишь, не нарезали, хуже нищих они…

Таких безземельных людей и сейчас еще ходит немало по странам, где властвует капитал. И только у нас совершено великое деяние — вся земля отдана народу. Бесплатно, на вечные времена. Мы так привыкли к этому, что порой недостаточно ценим такое огромнейшее благо. А есть и такие люди, которые губят землю, не берегут ее. Они легко могут залить мазутом луговину, где пчелы собирают мед, проехать на грузовике по картофельным бороздам.

— А чего особенного? — нахраписто оправдываются они, когда их уличают. — Жалко, что ли, земли-то? Вон ее сколько!

Да, земли в нашей стране немало. Но и не так много, чтобы ее превращать в мертвую грязь. А сколько ее уходит под застройки городов, автострад, газопроводов, электролиний, промышленных комплексов? Ученые утверждают, что каждый час исчезает из урожайного оборота шесть гектаров земли. Если это правда, то цифра настораживает, заставляет задуматься…

Мне нравится Российское Нечерноземье, и я бываю здесь чаще, чем в других краях. Земли тут почти повсюду бедные: супеси, подзолы, суглинки. И поля небольшие по размерам, «пятачки» среди лесов и кустарников, где на мощной технике не разгуляешься. Да и подзапущены они были в свое время порядком, в пасынках долго ходили.

Сейчас Нечерноземье заметно меняет свой облик. Пришла сюда новая техника, строят много, земли улучшаются, урожаи повысились. А передовые талантливые председатели колхозов, такие, как Иван Антонович Денисенков из Смоленщины, Леонид Михайлович Малков из Костромской области, эти вообще доказали, что и здешние почвы, если их в хороших руках держать, могут досыта кормить крупные окрестные города хлебом и мясом, овощами и фруктами. И в дожди и в засуху собирают они за тридцать, а то и за сорок центнеров зерна с гектара, скот у них всегда упитан, надои молока высокие. Проезжаешь, бывало, их полями, и сердце радуется: чистота кругом, пшеница густая и ровная, в кукурузе прятаться можно, клевера — загляденье, льны, как море, переливаются. А к соседям заскочишь — ругаться хочется. Рядом, через дорогу, а как будто планета иная: не поймешь, что и посеяно на участке, не то горох с овсом, не то сурепка с молочаем…