Я слушал тишину и ощущал благодатное успокоение. Оно, как воздух, вливалось мне в душу. И отпадало все мелкое, наносное, обиды несправедливые. Отсюда с этой маленькой речушки как бы по-другому все выглядело, значительнее, чище и глубже. Это чувство Родины. Святое оно и великое.

Трудно без него по-настоящему жить.

Сам не знаю, почему именно в этот переулок завели меня ноги. И только пооглядевшись, ясно понял: да это же дорога на Средной рынок. Ну, конечно! Вон там на углу магазинчик был, где пеклеванный хлеб продавали, а тут палатка, торговавшая морсом. Значит, память детства путь подсказала. Неистребима она, эта память, и сильна. Я изменил маршрут прогулки и пошел к рынку, вспоминая то далекое время…

Сейчас в городе Горьком пять рынков, а тогда, до войны, было, кажется, всего три. У нас в селе Бугры их называли базарами. И Средной базар был для бугровских жителей самым главным и родным. Он находился всех ближе: ровно двадцать четыре километра. Название обычно не упоминалось, а говорили так:

— Завтра Фирулёвы на базар едут! Их очередь! Воз большой собирают! Так что, бабы, и обеденный удой приносите!..

Наше село на всю округу славилось молоком, только его и спрашивали:

— А бугровское молоко есть? Были сегодня подводы из Бугров?

Даже из Канавина, из центра города, снизу, от волжских пристаней, приезжали на трамвае, чтобы купить бугровского молока. Оно всегда было свежим, жирным, вкусным и запашистым. Я как-то спросил свою мать, не было ли, мол, случая, чтобы кто-то в бидон водички добавил или сверху сметану снял. Она аж испугалась, замахала на меня руками:

— Да как это можно? А что люди потом про наше село скажут? Грех это, немыслимое дело!..

Каждая хозяйка старалась, чтобы молоко от ее коровы похвалили. Помню, как мать мыла и просушивала на солнышке подойник и глиняные кубаны, как бережно и осторожно процеживала она только что надоенное молоко через двойную чистенькую марлю. У каждого был погреб, набитый льдом, а полдневный удой, чтобы не тащить по жаре к дому, хранили в водяных холодильниках: прямо у села, под горой, били родники, вот их и приспособили, понастроив клетушки для бидонов…

Плохих коров не держали. Как только заметит хозяйка, что надои падают, так, завздыхав, и начинает жаловаться: надо менять животину, двадцати литров уже не дает. Ведь корова поила нас, кормила и одевала. На трудодни тогда денег не давали, и каждая копейка доставалась с немалым трудом. Да еще налоги были. И довольно ощутимые по тем временам. И корова для каждой семьи являлась сущим спасением. За ней не просто ухаживали, ее лелеяли. Каждый бугорок, канавка, полянка лесная выкашивались. Там, где с косой не пролезешь, серпом траву выбирали, вручную. Кормили скотину только сеном. О хлебе и речи быть не могло. Хлеба и себе не хватало. Да и вообще не было принято. Зимой, правда, подкупали жмыхов, которые у нас называли дурандой. Мы, пацаны, эту подсолнечную дуранду и сами грызли. Она свободно продавалась в сельской лавке. Пошлют нас с сестрой, и мы на санках привезем, бывало, мешок…

Около сотни домов было в Буграх, и в каждом дворе стояла хорошая корова. Свиней почти не держали. Торговали в основном цельным свежим молоком. Каждая семья раза два-три в году отвозила на рынок воз молока. Воз — это бидонов двадцать или больше. Было выработано определенное правило: сегодня, скажем, Курицыных очередь в город ехать, и две улицы села к ним несут молоко, а завтра Страховы воз собирают, потом Стрижовы, Логиновы, Карасевы, Флорентьевы…

Летом выезжали часа в три. Колхоз выделял телегу и лошадь бесплатно. Частенько и нас, мальчишек, брали с собой. Бросят в передок сенца, укроют тебя фуфайкой и сидишь, смотришь на все с замиранием сердца. До самого города дорога была земляная и не очень трясло. Солнце еще только всходило, а мы уже Вязовку миновали. За Митиным и Кузьмой мать толкает, бывало, в бок:

— Гляди-ко, поезд! Дома на колесах!

Потом шло Ольгино, Щербинки, Мыза, и часам к семи мы уже были на Сродном базаре. Мать надевала белые нарукавники, передник, ставила под навес бидоны, и торговля начиналась…

На вырученные деньги покупали самую необходимую и самую дешевую одежонку и обувь. И еще везли с собой хлеб, «кирпичики» — так тогда называли небольшие квадратные буханки. Кусок белой булки считался гостинцем. А если этот кусок посыплют еще сахарным песком, то, прежде чем его есть, по двум улицам пройдешь, вытянув руки: пусть видят, что мне из города привезли…

Все эти детские сцены ярко промелькнули у меня перед глазами, когда подходил я к Сродному базару. Мне хотелось спросить, помнят ли здесь Бугры и бугровское молоко. И я почему-то был уверен, что не помнят: какое уж теперь молоко под боком у полуторамиллионного города. Промышленная эта громадина поди-ка уж давно поглотила не только наше ближнее село, но и подальше шагнула. Коров навряд ли кто держит…

— Из Бугров с молоком? — уточнила работница рынка. — А как же, бывают! Только что трое уехали…

— А коров там теперь сколько?

— Сейчас посмотрю в книге…

— Неужели знаете?

— А как же? Продовольственная программа заставляет и нас пошевеливаться, мы в округе весь личный скот на учет берем, с сельсоветами связи поддерживаем. Так, Чуварлеи, Кусаковка, Лапшиха, Бугры… Двадцать три коровы в Буграх…

— И молоко хорошее?

— А нарасхват берут. Бугровских еще на Мызе встречают, у Красных казарм, у завода. Ключищи у нас творогом славятся, а Бугры молоком…

Приятно это было слышать. Жива, значит, молочная бугровская марка! Конечно, двадцать три коровы — это не сотенное стадо, но все-таки. А убывает поголовье или растет? И я решил побывать не только в Буграх, но и по всему Дально-Константиновскому району проехать. Раньше Бугры к Богородску относились, а теперь вот другому хозяину передали их. Надо все на месте посмотреть, с людьми повидаться, с земляками своими…

Бугры и в самом деле стали почти пригородом. По асфальтированному Арзамасскому шоссе минут двадцать езды. Словно горбы верблюдов видны с дороги два холма, и до самому верху их тянутся улицы, или, как раньше у нас называли, — порядки. Раньше здесь был колхоз «Красный маяк», а сейчас отделение совхоза «Нижегородец». Домов в селе, кажется, не убавилось. Немало новых каменных построек. Кое-где у сараев стоят легковые машины, мотоциклы. Жизнь здесь, как и во всем Нечерноземье, изменилась, конечно, в лучшую сторону. Теперешних мальчишек никакими гостинцами не удивишь. Семьи в селе наполовину крестьянские, наполовину городские. А если вернее, то городского люда побольше будет. Мать, например, в совхозе работает, а два ее сына и дочь — на автозаводе или в Сормове. Есть участки, огороды, сады, но они с таким старанием, как раньше, не возделываются. Земля, которая кормила больше сотни одних только личных коров, местами заброшена. Под снег уходят полянки с травой и косогоры, с которых брали душистое сытное сено…

— Да что там коровы, а ты вспомни-ка, сколько у нас овец было, — сказал мне дед с Верхней улицы. — В каждом дворе до десятка с ягнятами-то. Землю под большими городами надо на особый учет брать. Каждую сажень. Приложи к ней руки, она всего даст вволю. За банями, у ручья, какая раньше капуста росла, вилок не поднимешь. А лук? Где он, наш синий нижегородский сладкий лучок? Жить вам, молодым, легко стало, пообленились. Внук мой Витька из города на «Жигулях» приезжает, одеяло у ворот расстелет, растелешится и загорает. Это в сенокосное-то время! А то еще выпивать начнут. Мы, говорит, молоко в магазине купим. Все на магазин надеются, на город. И сердце у них болеть перестало, когда видят, как добро пропадает. Идет и ничего на земле не замечает. Значит, уже не крестьянин он, дух-то крестьянский повыветрился у него. Вот, милой, какие дела-то. В селе народу полно, и все кричат: дай, ложку протягивают. А нет бы в земельке-то покопаться…