С первой недели июля устанавливается по всему центру России душноватая ленивая теплынь. Воздух, настоянный сладким клеверным духом, весь день стоит недвижимо, а в самую жару, когда и в тени нет спасения, наливается почти осязаемой липкой густотой. В эти полдневные часы властвует над землей усыпляющая тишина. Упадет в лопухи источенное червями яблоко, прогудит над лепестками кипрея тяжелая пчела, неведомо отчего затрепещет вдруг осина, и снова все замирает, погружается в блаженную сырую дремоту.

Перелом лета… Я очень люблю это зрелое, наполненное ожиданием время. Все, что могли сделать природа и труд человеческий, сделано: уронили цветущую просинь льны, подходят, набираются желтоватой спелости хлеба, последние стожки сена ставятся в лугах. На виду уж все дары земные, собери, только не растеряй, срока скоротечного не упусти…

Павел Антонович Столбунов, председатель сельхозартели «Чистые пруды», где я живу, каждый день ходит на ближние поля. В парусиновом белесом пиджачке, в кедах, раньше пастухов вышагивает он по березовой поскотине и поднимается в гору. Обратно возвращается с длинными стеблями озимой пшеницы, и я вижу из щелястых сеней замураевские дома, как подходят к нему трактористы, механик Ерлов, агроном Лидия Сергеевна и просто прохожие, берут из рук стебельки, мнут их, нюхают, подносят к губам набухший влажный колос.

Раза два водил Столбунов к этим полям и меня. Зябко поеживаясь, торопливо проскакивали мы росистую туманную луговину, перелесок и вскоре оказывались на узенькой тропке, уходящей в хлеба. Столбунов расстегивал пиджачок, оглядывая поле, щурил свои веселые глаза и говорил радостно:

— Чуешь, как тепло-то идет? Это от хлебов. Заря вон еще не прогорела, холодновато вроде, а от хлебов сугревом пышет. Первый признак: поспевают хлеба. Тут у меня восемьдесят семь гектаров, самый крупный участок. Прямым комбайнированием думаю брать. А у Притыкина низина, там жатками положим. Двадцать лет председательствую, а перед уборкой тушуюсь, как первоклассник. Уж очень как-то разом в этот сезон все подошло: и рожь, и пшеница, и лен теребления ждет, и горох выстоял, овсы косить надо. Вчера Ведерников приезжал, первый секретарь райкома. И Чурилова Ольга Ивановна была в воскресенье. Чурилова — это секретарь по идеологии. Волнуются, технику проверяют. И я их понимаю. Виды на урожай добрые, а вдруг убрать не успеем? В наших местах и так ведь бывает: сегодня греет, а завтра задождит. Но пока погодка держится, глянь, небо какое. Пора зарниц и облаков наступила…

— Пора зарниц?

— Да, тихих зарниц и красивых облаков. Так у нас это время называют…

Столбунов вскинул голову и застыл с улыбкой на губах. Восточная сторона горизонта была налита багровым живым соком, а выше, по всему темно-голубому поднебесью, теснились округлые облачка. Нижние кромки их, обращенные к заре, нежно и розовато плавились и были похожи на летящих лебедей.

Пока шли мы к селу, эти облачка исчезли, а на их месте выросли новые: не то горы, не то снежные торосы. А затем небо совершенно очистилось и привлекало уже своей бесконечной емкостью. При долгом неотрывном взгляде в его глубину казалось, что и тут, на земле, у самых глаз, воздух подсиненный, как морская вода. Но вот прошло еще какое-то время, и небо вновь изменилось. Чистым оно было теперь только с западного края, а сам купол, северная и южная стороны горизонта покрылись крохотными, словно зенитные разрывы, белыми аккуратными кружочками.

Пора красивых облаков… Пора тихих, тревожных зарниц… Пора большой, напряженной работы…

Зарницы я увидел двумя днями позже. Мы задержались со Столбуновым во второй бригаде. Он проводил беседу о звеньевом подряде.

Стало темнеть. Когда беседа стала подходить к концу, я тихо вышел за дверь и присел на завалинку. Доносилась до меня разноголосая речь. Каждый интересовался своим: кто новыми машинами, кто торговлей на селе, ценами на лен и молоко, продажей шифера и мотоциклов с коляской.

— Дают нам много, — рокотал басок Столбунова. — Но ведь кому много дают, с того много и спрашивается…

Я потянулся к окну, чтобы открыть его вторую створку, и в эту секунду заметил, как все стекла озарились малиновым светом. Это играли зарницы. Беззвучные малые их вспышки давно уже подмигивали где-то за притыкинским лесом и были почти не видны из деревни. А эта вспышка и следом за ней другая возникли в ближних тучах, висящих над хлебными полями.

Разговоры в доме затихли. Кто-то открыл окно. Люди стали выходить на улицу.

— Вон как полыхают милые!

— Стожары по ржам ходят.

— А что, Пал Антоныч, завтра, может, попробовать выборочно.

— Дожж не грянул ба… Не торопи председателя…

— Какой же, дед, при зарницах дождь?

— А вот такой! Немыслимо как палит с самых петровок…

— Ну, пошел вспоминать все петровки и спасы! Может, выгонять, Колюха, с утра жатку? Пал Антоныч, какое твое слово? Обойдут ведь нас кривулинцы, прочешемся…

Слушая этих людей, которые стали мне близкими, я думал, что надо обязательно рассказать о них. Рассказать о «Чистых прудах», старинном красивом селе, о Притыкине, о Чуриловой Ольге Ивановне, боевом секретаре, о комбайнере Федоре Устиновиче, о здешних клеверных и ржаных полях, о сосновых урочищах, где на порубях, заросших сладкой малиной, можно встретить медведя…

Машина нырнула в тоннель сумрачного ельника и запрыгала по обнаженным тугим корневищам. Задремавшая было на ровной полевой дороге Ольга Ивановна встряхнулась, достала из сумочки зеркальце, стала поправлять прическу.

Был шестой час утра, а они уже отъехали от Рубилова, от райцентра, километров двадцать. Просыпаться рано вошло у Ольги Ивановны в привычку, но сегодня что-то клонило ко сну, голова полнилась тяжестью. Последние дни, как только началась уборка, спала она совсем мало: заседания, дела разные, поездки по колхозам. А тут еще мать собралась в Алма-Ату к старшей своей дочери Вере, и ночью, в половине второго, пришлось провожать ее на станцию. Вспомнив Веру, от которой недавно пришла посылка с фруктами, Ольга Ивановна вынула из кармана жакета два яблока и протянула одно из них шоферу:

— Погрызите, Алексей Сидорыч. Алма-атинские.

— Не по моим зубам, поди?

— Да не бойтесь, мягкие.

Алексей Сидорович работал в райкоме с незапамятных времен. Он был медлителен и не так ловок по причине пенсионного возраста, даже на асфальте больше сорока километров выжимать боялся, и Ведерников, когда Сидорович возил его, открыто намекал, что пора, мол, тебе, ветерану, на отдых, но Ольга Ивановна каждый раз заступалась за старика, и первый, закрепив за своей «Волгой» молодого и разбитного Генку, согласно махнул рукой. Алексей Сидорович был благодарен Чуриловой, и в первом же рейсе, бережно объезжая лужи и колдобины и предупредительно выдыхая дым от папиросы за дверцу кабины, на свой лад резюмировал обиду, пересказывал одни и те же страшные случаи:

— Знаем мы энтих, которые из молодых, да ранние… Гоняют машину, не берегут. Один вон из Выселок гнал эдак-то, да и врезался в прицеп с трубами. Председателя райпотребсоюза товарища Иголкина наскрозь пронзило…

Хоть и медленно ездил Сидорович, но зато мог провести свой «газик» по самой «дохлой» дороге, через любые болотины, все в его машине всегда было исправно, никогда ничего не ломалось.

Сейчас он, откусывая и нахваливая яблоко, ехал на второй скорости, «газик», словно жирная утка, переваливался на глубоких колесах и корневищах, мотор грелся, и Ольга Ивановна чувствовала его железное тепло сквозь подошвы туфель.

— День-то планировать как будем, Ольга Ивановна?

— По ходу дела.

— Ясненько! Бак у меня залит, и пару канистр прихватил с собой.

Ольга Ивановна Чурилова местная, из деревни Притыкино. Ей было одиннадцать лет, когда началась война. В тот день она с сестрами Саней, Верой и Любой ходила за грибами в Графский лес. Бродили они долго, до самого вечера, нашли с десяток молодых подберезовиков и у околицы, когда возвращались домой, увидели бегущую навстречу мать.