4. Мемориальная доска Канта на стене Кенигсбергского замка

Однако на стене замка и по сей день висит бронзовая доска, на которой красуется вот такая цитата из «Критики практического разума»: «Две вещи наполняют сердце всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне». Повезло жителям Калининграда, им ежедневно напоминают о том, к чему следует испытывать благоговение.

«Критика чистого разума» — самый важный из философских трудов, написанных в Новое время, и одновременно один из самых сложных. В нем поднимаются настолько новые и всеобъемлющие вопросы, что для рассмотрения их Кант счел необходимым ввести целый ряд новых терминов. Они до такой степени красивы и необычны, что для полного понимания кантовских работ требуется определенный опыт пользования его словарем и осознание того, каким образом он повлиял на традиционные философские проблемы. В то же время для изложения идей Канта достаточно и самого простого набора слов и выражений, и ниже я, насколько возможно, постараюсь избегать сугубо специальной терминологии. Задача это непростая, поскольку до сих пор не существует универсальных и принятых повсеместно трактовок его терминов. Хотя суть кантианской системы ясна всем, кто занимается ею, далеко не все одинаково воспринимают его аргументацию. Интерпретатора, старающегося понятным языком выразить его посылки и выводы, неизбежно обвиняют в том, что из поля его зрения выпала система доказательств. Так что единственный путь для тех, кто желает избежать академических нападок, — это впасть в словесный маньеризм, свойственный оригиналу. Однако в последние годы я научился не слишком обращать внимание на нападки. Современные исследователи, в частности британские и американские, сходятся во мнении, что трудности в изучении Канта есть во многом результат своего рода застенчивости перед ним. Чтобы эта застенчивость не мешала читать и понимать труды философа и далее, его интерпретаторы с огромным трудом преодолели первую «Критику» и снабдили ее комментариями, сделав доступной для понимания. Пытаясь еще раз проделать эту работу, я, разумеется, использую многое из достижений моих предшественников.

Самая первая проблема, встающая перед тем, кто хочет интерпретировать «Критику чистого разума», такова: на какие, собственно, вопросы пытается ответить эта работа? В предисловии к первому изданию Кант написал: «В этом исследовании я особенно постарался быть обстоятельным и смею утверждать, что нет ни одной метафизической задачи, которая бы не была здесь разрешена или для решения которой не был бы дан здесь по крайней мере ключ» (том 3, с. 12). Хотя это высказывание отражает масштабность поставленной цели и во многом правильно характеризует ее достижение, все же следует признать, что Кантом двигали более специальные интересы. Взглянув на аргументацию Канта в историческом контексте, мы легко выделим несколько наиболее важных из интересовавших его проблем. Первой из них, безусловно, является проблема объективного знания, впервые выдвинутая Декартом. По Декарту, я многое знаю о самом себе, и эти знания можно принять с уверенностью. В частности, нет смысла сомневаться в том, что я существую. Сам факт сомнения подтверждает то, в чем я сомневаюсь: cogito ergo sum. По крайней мере, здесь наше знание объективно. Факт моего существования объективен, он не зависит от чьего-либо восприятия. Из чего бы ни состоял мир, в нем есть мыслящая субстанция, и это я. Современник Канта Лихтенберг заметил, что Декарт не сделал такого вывода. Cogito доказывает существование мысли, а вовсе не меня, который «ее думает». Кант, аналогичным образом не удовлетворенный аргументацией Декарта, как и вытекающим из нее учением о душе, считал, что достоверность знания о себе неверно описана.

5. Первое издание «Критики чистого разума»

Правда, что, как бы скептически я ни относился к миру, я не могу распространить свой скептицизм на субъективную сферу (сферу сознания): я немедленно оказываюсь убежден в существовании моих собственных умственных построений. Однако я не знаю достоверно, что собой представляю или, по крайней мере, где находится это «я», которому они принадлежат. Это следует аргументировать, что так и не было сделано.

Каков характер этого непосредственного и достоверного знания? Отличительная черта моих умственных построений в определенный момент в том, что онй таковы, какими кажутся мне, а кажутся такими, каковы они есть. В субъектной сфере «быть» и «казаться» сливаются в одно. В сфере объективной они разделены. Мир объективен потому, что он может быть не таким, каким он мне кажется. Итак, истинный вопрос об объективности знания должен быть сформулирован так: каким образом я могу познать мир таким, каков он есть? Я могу знать мир таким, каким он мне кажется, поскольку это знание состоит только из моих ощущений, воспоминаний, мыслей, чувств. Но могу ли я получить знание о мире, не являющееся только знанием о том, чем он кажется? Или в несколько более общей форме: могу ли я получить знание о мире, не сводящееся к моей точке зрения? Наука, здравый смысл, теология, личный опыт — все говорит о возможности объективного знания. Если же это предположение недопустимо, значит, недопустимы и все обычно разделяемые нами убеждения.

Из непосредственных предшественников Канта двое дали достаточно убедительные ответы на вопрос об объективности познания, вызвавшие у интеллектуалов интерес к этой проблеме. Это были Г. В. Лейбниц (1646–1716) и Дэвид Юм (1711–1776). Первый утверждал, что объективное познание мира, независимое от точки зрения познающего, возможно. Второй же настаивал (или по крайней мере современникам казалось, что настаивал), что объективно мы не может познать ничего.

Лейбниц стал отцом-основателем прусской академической философии. Его учение, сохранившееся в записках и неопубликованных фрагментах, собрал и систематизировал Христиан Вольф (1679–1754), а расширил ученик Вольфа, бывший пиетист, А. Г. Баумгартен (1714–1762). Еще в годы юности Канта учение Лейбница подвергалось цензуре, ибо его упование на разум считали реальной угрозой вере, а уж во времена Вольфа его и вовсе запрещали преподавать. Однако во времена Фридриха Великого учение было реабилитировано и сделалось официальной метафизикой немецкого Просвещения. Кант с уважением относился к этому официальному признанию и до конца своих дней широко использовал в лекциях работы Баумгартена. Однако скептицизм Юма оказал на него не меньшее влияние, поставив вопросы, которые, как чувствовал Кант, можно разрешить, только отбросив систему Лейбница. Эти вопросы, а. именно вопросы причинности и априорного знания (то есть знания, не основанного на опыте), в сочетании с проблемой объективности и составили особый предмет первой «Критики».

Лейбниц относился к философской школе, как теперь принято называть, рационалистов, а Юм — к полностью противоположной ей школе эмпириков. Осознанием этого противопоставления мы также во многом обязаны Канту. Убежденный, что оба подхода приводят к неверным выводам, он сделал попытку выработать философский метод, который вобрал в себя все достижения и освободился от ошибок, свойственных предыдущим. Рационализм возводил знание к умственным построениям и претендовал на создание картины мира, не зависящей от личного опыта исследователя. То есть пытался глядеть на мир глазами Бога. Эмпиризм возражал, что знание проистекает из опыта, а следовательно, утверждал невозможность отделения знания от личных условий познания. Кант поставил перед собой цель дать ответ на вопрос об объективности знания, избежав как лейбницевской абсолютности, так и юмовского субъективизма. Наилучшим способом сделать свою необычную позицию понятной он счел суммирование обеих теорий, которые собирался развенчать.