11. «Начала» Ньютона. Математика в движении

Попытки обосновать ньютоновскую механику перемежаются с нападками на скептицизм Юма в вопросе о причинности. Кант пытается доказать необходимость причинно-следствецных связей, поскольку, во-первых, объекты вступают в них (нет ни одного беспричинного события), а во-вторых, это вид связи, обладающий необходимостью.

«Аналогии» содержат столько важнейших положений, что все их здесь рассмотреть невозможно. Как и некоторые другие значимые фрагменты, они были кардинально переработаны при подготовке второго издания, в частности, было полно переписано все, что касается основоположений. На двух моментах, однако, следует остановиться ввиду их первостепенной значимости. Во-первых, Кант утверждает, что любое объяснение изменений требует установления неизменяющейся субстанции, и использует это положение как доказательство ценности фундаментального научного закона сохранения вещества. Это его утверждение можно назвать самым важным проникновением в природу научного метода со времен Декарта и явной попыткой движения в сторону современных представлений о единстве научного знания. По одной из версий, единый закон сохранения присутствует в объяснении любых изменений, а значит, имеется и единая сущность (например энергия), законы трансформации которой управляют всей природой.

Во-вторых, во второй «Аналогии» Кант доказывает важный метафизический тезис о том, что «отношение причины к действию есть условие объективной значимости наших эмпирических суждений» (т. 3, с. 203). Постулировать объективность нашего мира мы можем только потому, что находим в нем причинно-следственные связи. Она — следствие связи между объективностью и протяженностью: поскольку вещи имеют протяженность, я могу отличить их явление от их реальной сущности. Но они имеют протяженность, только потому, что их временные части связывает нить причинности. Этот стол таков, каков он есть, потому что был таким, каким. был. Зависимость объективности от причинности подкрепляется сходной зависимостью причинности от субстанции: наши законы причинности применимы только потому, что мы допустили протяженность предметов. «Причинность ведет к понятию действия, оно, в свою очередь, к понятию силы, а через нее к понятию субстанции» (т. 3, с. 204). Коротко говоря, мы открываем для себя, каковы вещи в реальности, путем поиска причин того, какими они нам кажутся, а причины мы находим, постулировав царство протяженных вещей.

Значит, размышление о независимых объектах включает размышление о причинности, а причинность, утверждает Кант, является видом необходимости. Следовательно, знать какую бы то ни было истину о мире — значит познать необходимость того, что должно быть, и того, что должно было быть. Этот тезис резко противоречит мнению эмпириков о том, что в природе нет необходимости, а также тем современным теориям, согласно которым наши мысли о действительном включают гораздо более легкие умственные операции, чем те, которые нужны для осознания необходимого и возможного.

Все эти удивительные предположения родились при попытке дать то, что можно назвать полной и «обогащенной» справкой об объективности физического мира. Любой философ, принимающий аргументацию Канта, понимает, как нелегко свести идею объективного порядка к простому синопсису опыта. Таким образом, нам становится очевидна несостоятельность не только скептицизма, на который обрушивается Кант, но и теории познания эмпириков, от которой он отталкивается.

Основоположения имеют априорную ценность, но только в случае «объектов возможного опыта». Эмпирики ошибались, отрицая возможность априорных принципов, но были правы, утверждая, что наш собственный, с одной точки, взгляд на мир есть своего рода составная часть нашего знания. Мы можем иметь априорное знание о мире только в той степени, в которой он способен показаться нашему взгляду на него. Напрасно пытаться подняться над точкой зрения и познать мир таким, «каков он есть», независимо от любого возможного восприятия. Так, все попытки подтвердить Лейбницев «закон достаточного основания», «по общему признанию сведущих людей, были тщетны» (т. 3, с. 574). Однако трансцендентальный эквивалент этого принципа, по мнению Канта, доказуем: закон достаточного основания превращается в закон причинности, утверждающий, что все события эмпирического мира связаны узами причинности. Это априорная истина, но только для «мира видимостей», а значит, для событий, происходящих во времени. Несмотря на безаппеляционность Канта в этом вопросе, многие последователи Лейбница были уверены, что сумели-таки предложить доказательство закона достаточного основания, например Баумгартен. Один из последователей Баумгартена, Эберхгард, даже попытался доказать, что критическая философия есть не что иное, как воспроизведение лейбницевой системы, поскольку Кант не сумел обойтись без закона достаточного основания, а последний доказуем априори. Это был один из немногих критиков «Критики», кому Кант счел нужным ответить (в работе «К вопросу открытия», 1790)[1]. Он показал невозможность доказательства принципа, «не полагаясь на чувственное восприятие», подчеркнув неспособность чистого разума постигнуть субстанциальную истину о мире, не прибегая к понятиям. Принцип достаточного разума, настаивает Кант, может быть утвержден, только при помощи его трансцендентального метода, который связывает объект познания с возможностями того, кто познает, и принимает как априорные только те законы, которые определяют опыт.

Тщетные попытки лейбницианцев прийти к познанию путем «чистого разума» остались проблемой диалектики. При дальнейшем анализе кантовской «критической философии» мы увидим, что именно он понимал под «трансцендентальным идеализмом» и почему считал возможным средний путь между эмпиризмом и рационализмом.

Хотя правильно примененное познание рождает настоящее, объективное знание, познание имеет тенденцию и к иллюзии. Эту тенденцию Кант в процессе исследования «чистого разума» стремится диагностировать и подвергнуть критике, и снова его аргументация имеет как объективную, так и субъективную сторону. Он описывает нелегитимное применение частной функции разума и опровергает все претензии этой функции дать нам знание. Главная тема его «Диалектики» — метафизика рационалистов, которую он разделяет на три части: рациональную психологию, занимающуюся исследованием природы души; космологию, чей предмет составляет природа вселенной и наше место в ней; и теологию, то есть проблему существования Бога. Далее Кант утверждает, что каждая их этих частей оперирует собственной системой иллюзорных доказательств, ведущих не к истине а к заблуждению. Диагноз во всех трех случаях один и тот же. При каждой попытке установить метафизическую доктрину чистый разум преступает границы опыта, поскольку применяет понятия, «необусловленные» чувственным восприятием. А коль скоро суждение представляет собой синтез понятия и чувственного восприятия, такие попытки не производят знания. Напротив, понятия, отлученные от своих «эмпирических условий», пусты. «Чистые рассудочные понятия могут иметь только эмпирическое, но никоим образом не трансцендентальное применение» (т. 3, с. 239). В то же время, поскольку понятия содержат в себе тенденцию к «необусловленному» применению, то, что «чистый разум» пытается завладеть функциями познания, а категории — превратиться из инструмента познания в инструмент иллюзии, «идеалы», как назвал их Кант, становится своего рода неизлечимой болезнью.

И вот теперь пришло время вернуться к трансцендентальному идеализму и рассмотреть, что, по мнению Канта, он установил в «Аналитике». В его учении мы находим двусмысленность, которая только усугубляется во второй и третьей «Критиках».